Увидев, как неожиданно побледнел Атаулин, управляющий тревожно спросил:
-- Вам плохо?
-- Очень плохо, Шаяхмет Курбанович,-- и от перехватившей горло спазмы Мансур чуть не заплакал.
-- Не понимаю, человек от такого сообщения на крыльях лететь должен, а ты сник. В чем дело, Атаулин?
-- Беда у меня, товарищ управляющий,-- решился Мансур,-- на меня в милиции дело завели...
-- Какое дело?-- удивился Шаяхмет Курбанович.-- Давай-ка зайдем в прорабскую, и ты все подробно расскажешь. Только успокойся и не волнуйся, надеюсь, ты никого не убил?
В прорабской Мансур долго рассказывал управляющему все как есть.
Шаяхмет Курбанович, выслушав Мансура, похлопал его по плечу:
-- Не переживай, утрясем твое дело...
Он тут же позвонил в Нагорное, секретарю райкома, попросил принять его. Получив добро, хитро улыбнулся Мансуру:
-- Выше голову, джигит! Не горюй, все уладится. За такие дела у нас не сажают. Ведь умудрился самый дешевый в стране элеватор возвести, и людей не обидел... Нет, не зря мы тебя на орден выдвинули...
Приехал он в Аксай на следующий день. Еще издали увидел Мансур у него в руках знакомую папку.
-- На, держи, джигит, можешь сохранить на память. Любопытные бумажки тут есть, я все-таки посмотрел дело.
-- Всего три бумажки подлых,-- сказал Атаулин, еще не веря в такой поворот дела, и горько добавил:-- И неплохие ведь рабочие...
Шаяхмет Курбанович обнял его по-отечески за плечи и, мешая русские и казахские слова, сказал:
-- Не раскисай. Ты ведь думающий инженер... Твое дело строить, строить по большому счету. Я виделся сегодня с твоим родственничком, лейтенантом Атаулиным. Конечно, если бы ты, как иные прорабы, воровал и продавал, это было бы ему понятно, а так... А так и в самом деле, согласись, трудно доказать свою правоту. Но ведь таких, как твой родственник, к сожалению, еще много, так что намотай на ус, джигит, и впредь думай, что делаешь...
...После отъезда управляющего Мансур долго сидел в оцепенении в прорабской один, не выпуская злополучной папки из рук, потом, увидев в окно, что неподалеку жгут строительный мусор, вышел и направился к костру. На секунду, раздумывая, задержался у огня, но потом, словно боясь, что передумает, решительно снял держатель скоросшивателя и швырнул десятки объяснений, протоколов допросов в самую середину огня -- пламя вмиг слизало разлетевшиеся бумаги: черные и белые слова горели одинаково. "Свободен! Свободен!"-- кричать хотелось ему, но не было ни радости, ни сил...
После митинга, на который собрался весь Аксай, где вручали ордена и медали отличившимся и говорили много теплых слов о строителях, гости отправились на банкет, организованный по такому случаю в Нагорном -- в Аксае просто не было где его провести. Пригласили на банкет и всех награжденных. Возбужденные, счастливые, они вряд ли думали тогда о скорой разлуке со своим молодым прорабом, как и Атаулин не предполагал, что не увидит их лет двадцать...
В разгар банкета, на котором энергичный Шаяхмет Курбанович был тамадой, он нашел время перекинуться несколькими фразами с Атаулиным.
-- Доволен?-- спросил управляющий.
-- Спасибо,-- ответил Мансур.
-- Это я должен сказать тебе спасибо... Потому что помог по-новому взглянуть на мое привычное дело, доказал, какие возможности открываются, если работать от души, со знанием дела. И в твоем самоуправстве, я имею в виду поощрение рабочих стройматериалами, есть, видимо, свой резон. Наверное, большие стройки и в самом деле должны предоставлять селу такую возможность. Поощрять, пусть даже по оптовой цене, стройматериалами лучших рабочих -- это же огромная подмога делу, я уже не говорю о социальной стороне такого подхода. Но об этом мы еще потолкуем с тобой... А сейчас я хотел сказать вот о чем... Отдохнешь дней десять, не больше, а потом прилетай в Алма-Ату, оттуда вместе двинем в Тургайскую степь, там есть элеваторы-долгострои, примешь строительство, надеюсь, добьешь...
Подали бешбармак -- главное блюдо казахского застолья, и внимание всех переключилось на голову варана -- символ уважения к гостям, ее и подавали-то отдельно, на самом красивом блюде. И когда Шаяхмет Курбанович, знавший все тонкости этого ритуала, стал обделять каждого кусками мяса, сопровождая каждое подношение веселыми комментариями, Атаулин потихоньку, незамеченным, вышел из-за шумного стола...
Все произошло так неожиданно, и вдруг радость уступила место такой тяжелой усталости, что единственным желанием сейчас было забраться на сеновал и проспать беспробудно часов двадцать подряд, не меньше.
Мать, радовавшаяся награждению сына большим орденом (во всем Аксае в те годы ни у кого не было такой высокой награды), а больше всего тому, что в милиции дело прекратили, и предположить не могла, что уже вскоре попрощается с сыном. Но когда Мансур сообщил ей об этом она, вопреки его опасениям, не огорчилась, скорее даже обрадовалась -- так велик был ее страх за сына. Она до сих пор не верила, что так благополучно закончилась та неприятная история. Молва -- страшная вещь, уже и в школе стали коситься на нее некоторые учителя, считая, что дыма без огня не бывает. И на улицу хоть не выходи, все вроде с жалостью, с пониманием -- все-таки единственный, в таких трудах поднятый сын,-- а все же неприятно. Разве о такой славе мечтала она для сына?
Пока Мансур рассказывал матери о банкете, стемнело. Со стороны парка донеслась музыка: Аксай сегодня гулял. И оркестр Клайфа Вуккерта наигрывал бодрые, жизнерадостные мелодии. Во всех домах, как в праздники,
ярко горели огни, кругом царило веселье -- редкий дом в поселке не был связан с элеватором. Кроме орденов и медалей, вручили немало грамот и премий -- так что сегодня обиженных не было.
Мансур не спеша шел вдоль новостроек, угадывая каждого хозяина за светящимся окном.
Пройдя из конца в конец поселка, Мансур невольно свернул к элеватору. На проходной, к удивлению Мансура, дежурил знакомый Нургали-ara все с той же берданкой, и хотя сторож знал, что Атаулин теперь здесь не хозяин, пропустил его на территорию и включил прожектора, которые решили не демонтировать, пригодятся на элеваторе при ночной разгрузке.
Элеватор при ночном освещении казался внушительным и даже красивым; башни отбрасывали темную, сливавшуюся с ночным парком тень, и сейчас элеватор казался Мансуру старинным волшебным замком, таким, какой хотелось построить в детстве, когда увидел фильм, определивший его судьбу.
"Что ж, сбылась мечта?"-- неожиданно с тоской подумал Атаулин и поспешил со двора,-- и разом, неожиданно погасли огни прожекторов сзади. Мансур невольно обернулся,-- в кромешной тьме беззвездной ночи не было ни замка, ни элеватора...
Судьбы городов и селений сродни человеческой судьбе -- взлеты чередуются с падениями, одни стремительно идут вверх и только вверх, другие не менее стремительно, катастрофически катятся вниз. Вот и города, некогда шумные, известные, в наши дни живут тихой провинциальной жизнью, не претендуя на славу. Другие же, дотоле безвестные, становятся вдруг центрами алмазного, угольного или газового края, а то вдруг на пустом месте вырастает город, затмевая своим положением и значимостью расположенные неподалеку со столетней историей города.
Время лишь мимоходом заглянуло в Аксай, стоящий обочь больших дорог, и элеватор, казавшийся символом начинающихся больших перемен, так и остался единственным крупным предприятием в поселке, поэтому события тех лет, связанные со строительством, надолго остались в памяти односельчан Атаулина... И подтверждением этому | для нового поколения служили грамоты, висевшие в рамках под стеклом во многих домах, ордена и медали, которые надевались не только по праздникам, но и в кино, а в гости уж непременно.
Лейтенанта Атаулина года через два повысили, и след его потерялся в большом городе, а с его отъездом даже
самые злые языки никогда больше не вспоминали о "Деле прораба Атаулина".
