– Так и Иван Матвеевич о том же говорил. Неделю пружины какой-то краской мазал и пудрой посыпал, а потом прямо в харю этому Гольтякову и по зубам.
– Хм… может, обращаться к этому оружейнику не самая удачная мысль?
– А нетуть больше знакомцев, – развел руками Полушкин. – По крайней мере, Бранд тогда оружейника от смерти спас и подсказал ему, как бельгийцы в свинцовой ванне пружины калят. Стало быть, должок остался.
Всероссийская кузница оружейников, самоваров и пряников встретила нас с улыбкой. Ночью прошел дождь и теперь в лужицах отражались солнечные блики, отчего тульчане вынуждены были щуриться, и казалось, что они просто улыбаются. На самом же деле это вовсе не улыбки, на лицах людей из этих мест рано появляются морщины, поскольку, работая в плохо освещенных помещениях, зрение слабеет, и привычка жмуриться становится необходимостью. А солнечные «зайчики»… жаль, но лучше пусть они улыбаются.
Расспросив дворника, носителя длинного фартука и шикарной шляпы-грешневки[19], мы обнаружили, что остановились практически у нужного Полушкину места. Гривенник, к моему недоумению, не только не разговорил служителя метлы, наоборот, насторожил его. И лишь убедившись, что люди мы серьезные, приехали по делу, помог представить картину целиком и побежал докладывать о гостях. За то время, прошедшее с неприятного инцидента, Гольтяков продолжал семейный бизнес. Дела шли с переменным успехом, но если бы случилось IPO, акции я бы брать не стал. Принцип: все делать, как предыдущее поколение, – хорош, если средства производства идут в ногу со временем. Мастер, к сожалению, понимать этого не хотел. В остальном же все было, как и у других: дом, мастерские, хозяйство, обязательные отчисления на плотину и участие в жизни города. И если про мастерскую Гольтякова, спрятанную за фасадом деревянного, в два этажа дома, можно было сказать: каторга, то про место, где «каторжане» жили, стоило рассказать подробнее.
Дом этот представлял собою маленькую вольницу, где царили совсем иные порядки, чем в мастерской. Домашний уклад здесь был таков, что даже вся прислуга вплоть до последнего работника в свинарнике состояла из людей, так или иначе задействованных при производстве. А это означало, что каждый из них хоть на чуть-чуть мог гордо причислить себя к одной из самых уважаемых профессий – оружейник. Всем домашним вменялось в обязанность раз в день собираться в большом зале на своего рода священнодействие, отправляемое самим хозяином Иваном Гольтяковым и состоящее в том, что они рассаживались вокруг черного от времени стола и ждали в продолжение двух-трех минут, пока глава дома не прочтет здравицы. После этого следовал обильный завтрак. Глава семейства не экономил на еде, здраво рассуждая, что работа на голодный живот – чисто измывательство над человеком. А раз так, то не станет той самой искорки, когда труд в радость. Посему и выходили курки и замки для ружей из его мастерской ладные да надежные. Тем не менее труд работников мало чем отличался от каторжного. С утра до ночи: возле горна, у верстака, станка, угольной ямы, за молотом у наковальни, у ванночки с кислотой, возле расплавленного свинца и отожженной меди. От звонка до звонка, по правилам, как завещали деды. Гольтяков в самом деле чрезвычайно строго следил за соблюдением распорядка как в доме, так и в мастерской, где все: работа, трапеза и сон – были расписаны по часам. И если не было авралов, то все шло своим чередом. В остальном же часы соблюдались неукоснительно: завтрак – ровно в восемь, обед – в полдень, ужин – в восемь вечера. По этим вехам делилась и вся дневная работа – подобно самовзводному механизму так и протекала жизнь мастеровых. Приступая к трудам в шесть утра, они устремляли все свои помыслы к завтраку, живо предвкушая его ароматы, а когда получали его, то поглощали с величайшим аппетитом, какой бывает только у младенца, не знающего блюд кроме молока, хотя состоял этот завтрак всего лишь из ухи, приправленной жиром, и краюхи ржаного хлеба. Затем работа возобновлялась с новой силой и, когда ее однообразие становилось утомительным, интерес утренних часов сосредоточивался на предвкушении обеда. Учитывая, что в году лишь восемьдесят четыре дня не постных, о мясе вспоминали изредка. Вечером подавалась чашка крепкого пивного супа с сухарем – хорошая попытка скрасить послеполуденную работу. А после ужина и до отхода ко сну над тягостью и скукой праведных трудов утешительно витала уже другая мысль – о предстоящем вожделенном отдыхе.
И хотя все, конечно, знали, что назавтра жизнь потечет по-прежнему, ее мучительное однообразие скрашивалось ожиданием воскресений. В этот день, не занятые никакой работой, они могли выйти из пропахшей кислым железным воздухом мастерской за ворота и посмотреть на таких же товарищей по несчастью с соседней улицы. Ах, да, в церковь еще ходили. Вот вам вся духовность, утонченность и деликатность оружейной столицы.
В приподнятом настроении Полушкин вышел из ландо, как только на крыльце дома обозначилось какое-то движение. Тем временем Тимофей возился с седельными чемоданами, и мы, отвлеченные этим занятием, пропустили, как на пороге уже ошивался дворник, пара домочадцев и сам хозяин. Вскоре мы познакомились, и пока Гольтяков не прочел письмо от Бранда, какое-то время оружейник искоса посматривал на нас. А затем эту плотину недоверия словно прорвало. Тульское гостеприимство не знало ни границ, ни меры. Поручика усадили в красном углу, напоили чаем с пирогами и расспрашивали, расспрашивали обо всем, только ни слова о деле. Наконец, условности были соблюдены, и когда сын хозяина повел меня на экскурсию по мастерской, Полушкин вынул из чемодана то, из-за чего он оказался в русском царстве Гефеста.
Под сукно! Пуля с пояском, выстраданная поручиком за последние годы, так и осталась исполнена лишь в единственном экземпляре; и без сомнения разделила бы судьбу многих других полезных изобретений русских энтузиастов, как предписывали законы рынка. Все они, вроде бы не забытые и признанные, но в силу отсутствия финансирования проекта или невысокой рентабельности не получили широкого распространения. Так было не только в России. История, случившаяся с Филиппом Жераром[20], наглядное тому подтверждение. Просто слабая механизация по сравнению с другими ведущими державами делала путь русского изобретателя более тернистым. И Иван Иванович не раз вспомнил мои слова: что успех чего-либо нового возможен лишь при хорошо позабытом аналоге старого. Мастерская Гольтякова, помимо курков и замков, выпускала три ружья в день по цене пять рублей тридцать копеек[21]. Штуцер же по чертежам Бранда выходил в семь с полтиной серебром. И плевать, что прицельная дальность возрастала на триста шагов. Дороже, чем за девять рублей, ружье в арсенал было не продать. Хоть ты его с тремя стволами изваяй. Разве что изготавливать для охотничьих забав, но это не входило в орбиту изделий мастера. И если вычесть процент отчислений Полушкину, то овчинка выделки не стоила. Посему и послал Гольтяков известным пешеходным маршрутом поручика: «Два штуцера по лекалам изготовлю и буде». Оставалась возможность общения с другими мастерами-оружейниками, но здесь изначально требовалось получить патент. Всем известно, что разболтать о новинке большого ума не надо. Он, ум, требовался как раз для другого: заинтересовать, не выдав секретов. Здесь годилось все: и хитрость, и мошенничество, и подкуп, и обман, и использование несовершенного законодательства. Вот только проведение мероприятий по оформлению привилегий требовало столько времени, что в Туле надо было прописаться. В общем, замкнутый круг. Когда я вновь увидел Иван Ивановича, блеска в его глазах уже не было. Какая по счету судьба уже сломалась? И ведь это не результат борьбы инженерных умов, соперничества технических идей и разума. Если бы… Это круговорот отношений промышленника с изобретателем, толстой мошны с искрой прогресса, системы с независимой личностью. И чаще всего побеждает – увы! – не талант, не технический Гений. А иначе и быть не может.
