Норин ублажала его, а получала удовольствие сама; Том беззащитно и уязвимо сдался, но имел над ней полную власть. Они сливались в неразделимое, почти неразличимое в темноте единое, источали жар, шептали что-то лишенное смысла, но сладкое, выдыхали имена друг друга, путались в белоснежной постели и тонули в подушках. А снаружи над Лондоном зычным громом раскатывалась гроза, её холодные сильные потоки стучались в стекла. Ливень будто укрывал их двоих, предлагал смыть их боль и обиды, отодвигал от них неизбежный рассвет, вздергивающий небо где-то над низко повисшими дождевыми тучами. Джойс подняла голову и заглянула в тонущее в полумраке лицо Хиддлстона. Она едва не потеряла рассудок от одного осознания — это был он, Том, мужчина, которого она подпустила к себе так близко, как ещё никого до него, от любви к которому сгорала так давно, от одного присутствия которого лишалась былого самообладания, и от отсутствия которого в своей жизни теряла к ней всякий интерес. Норин довольно улыбнулась, заглядывая в его вязкие и темные, как кипящая смола, глаза, подалась навстречу его рукам, мягко накрывшим её грудь, и медленно, чутко прислушиваясь к нарастающему ощущению приятного давления внутри, опустилась на его член. Том судорожно схватил ртом воздух и резко сел, оттолкнувшись от кровати и подхватывая бедра Норин. Он скользнул поцелуем вдоль её шеи и сипло, едва различимо в нестройной барабанной дроби дождя за окном, произнес:
— Ты моя, Джойс.
Его охрипший голос пробрался ей под кожу и будоражащим холодком побежал к затылку и вниз по позвоночнику. Норин крепко обняла Хиддлстона, обвила руками его голову — горячая и немного влажная кожа, волосы мягкие, щекочущие ладони — и ответила, находя эту правду в глубине себя и удивляясь, как долго и тихо она там хранилась:
— Я давно твоя, Том. Очень давно.
Он что-то невнятно прорычал, подхватил её подбородок и притянул к себе. Его поцелуй был густым и жадным, его пальцы до сладостной боли впились в кожу её бедер, он приподнял Норин и плавно толкнул, разгоняя внутри горячей влаги искры. Джойс коротко застонала ему в губы и требовательно подалась навстречу. Она испытывала сильный голод по сексу ещё с прошлого августа, но не подпускала к себе никого, кроме Тома в Индии, и с начала мая жаждала только его одного; а теперь отчаянно нуждалась в утолении своего аппетита. Она обнаружила в себе пылкость, с которой прежде не была знакома, подчинять которую ещё не умела, и на поводу которой теряла самообладание. Норин тянула Тома за волосы, впивалась губами ему в шею, подмахивала бедрами, всё ускоряя ритм, примешивая надрывность в их стоны, распаляя между их тесно прижатыми друг к другу телами пламя, приближая такой желанный освобождающий, очищающий взрыв.
***
Норин притихла на его плече. Тома окутывал сладкий запах её волос с тонкой горькой примесью запутавшегося в них сигаретного дыма. Они лежали в её кровати, тесно прижавшись друг к другу, её рука покоилась на его груди, её тонкие пальцы нежно исследовали крохотный бугорок шрама на правом плече, оставшийся после операции на разорванной мышце, собственными ребрами он ощущал её сердцебиение, спрятавшееся между её небольших упругих грудок. Дыхание Джойс замедлялось и выравнивалось, она засыпала. Какое-то время Том с закрытыми глазами тоже пытался провалиться в дрёму, но настроенные на австралийское время — там было около трёх пополудни — организм, каким бы уставшим ни был, и мозг, пусть и истерзанный джетлагом, отказывались отключаться. Хиддлстон пролежал в напрасном ожидании сна несколько десятков минут, а когда начала неметь рука, неловко зажатая между ним и Норин, и за окном стало стремительно светать, осторожно выбрался из постели. В груде разбросанных по полу вещей и обуви Том отыскал свою одежду. Боясь потревожить сон Норин, он на носочках прокрался из спальни в гостиную, а оттуда — на кухню и только там оделся.
Прежде бывать в квартире Джойс ему не доводилось, и сам факт этого присутствия в её жилище — тихом, с голыми стенами, с не обжито пустующими глиняными горшками для вазонов, но с беспорядочно заставленными столами и заваленным подушками диваном — спустя столько лет дружбы казался своеобразной инициацией, посвящением в круг по-настоящему близких. Всё здесь было для Тома незнакомым, но каким-то удивительно характерным для Норин. На журнальном столике между книгой с уложенной поперек неё чайной ложкой, пластмассовым контейнером с засохшими на рифленых стенках остатками еды, клубком наушников и зарядного устройства, смятой салфеткой и чашкой с бурым подтеком чая на выпуклом боку стояло несколько наград. «Оскар», БАФТА и «Золотой глобус» небрежно пылились посреди бардака; на полу у окна, почти затерявшись в углу между складками шторы, стояла запылившаяся пара стеклянных прямоугольных глыб кинопремии «Империя». В противоположном углу сразу рядом с дверью под самим потолком висел воздушный шар.
Бесцельно побродив по комнате, Том выглянул на балкон, но снаружи вечернее летнее тепло уступило место по-октябрьски пронизывающему утреннему холоду, а потому он торопливо вернулся. Очень осторожно, боясь произвести хоть малейший шум, словно тот мог бесследно развеять эту уютную магию, Хиддлстон набрал в чайник воды, наугад открыл несколько шкафчиков в поисках чая и заглянул в холодильник, надеясь найти там молоко. На дверце одиноко пошатнулась надпитая бутылка шампанского с гордой этикеткой «Крюг Клос д`Амбони», повисшим вокруг горла узлом из тонкой ленты и небрежно воткнутой пробкой. Больше в холодильнике ничего не оказалось. Хиддлстон тихо хмыкнул себе под нос — было что-то приятно обволакивающее в том, насколько точно быт Норин совпадал с его представлениями о нём. Джойс казалась ему воплощением легкости и отвлеченности от всего материального: не только денег и наград, но и таких приземленных — для многих необходимых — вещей как автомобиль и уютное жилье. Она концентрировала свои усилия на работе, а оставшиеся внимание и время — на близких ей людях, не возводя банальные физиологические потребности в степень излишней важности. Норин не умела готовить и не была привередливой к тому, что готовили для неё другие, искренне наслаждалась вкусной едой, но вполне могла неделями существовать на бананах и сухих хлопьях. Не найдя на её кухне даже этого минимума, Том решил отправиться в магазин и приготовить для Джойс завтрак. Уже в полдень ему предстояло вылететь обратно в Брисбен, но пока у него оставалось несколько часов в Англии, ему хотелось посвятить их выражению своей заботы и любви.
Он отыскал связку ключей и, выключив почти закипевший чайник, тихо выскользнул из квартиры. Тянущаяся вдоль Темзы Гросвенор-Роуд встретила его туманным морозным утром. Хиддлстон застегнул куртку и подхватил рукой стойку-воротник, кутая шею. Он шагал в сторону станции метро «Пимлико» — там, насколько он помнил по многочисленным вечерам, когда провожал Норин до дома, находился небольшой круглосуточный супермаркет. В этот ранний час по пустынной улице катились только вышедшие на первый рейс автобусы, на остановках ждали редкие сонные прохожие, дворники в ярких светоотражающих куртках сметали гонимый ветром мусор.
Том ощущал, как внутри него происходила какая-то радикальная перестановка. Старые закоренелые привычки, доведенные до механического автоматизма, наполнялись новым, волнующим смыслом. Прежде приготовленный для женщины завтрак был лишь прощальной церемонией, резко обозначенной границей проведенной вместе ночи, по одну сторону которой оставался секс, а по другую продолжались их не связанные между собой жизни. И вот он отправился за продуктами, впервые за долгие годы руководствуясь совершенно противоположными чувствами. В пылу страсти он шептал Джойс, что она теперь принадлежит ему, Тому, и он искренне этого хотел.
Последние его длительные отношения, в которые он вкладывал что-то значительно большее, чем банальное физиологичное влечение, и от отрицательного примера которых отталкивался, неотступно придерживаясь холостяцкой жизни, закончились пять лет назад и уже порядком затерлись в его памяти. Он помнил, насколько нездорово болезненными были те отношения в крайние месяцы перед расставанием, и постепенно пришел к трезвому осознанию, что виной этому во многом были их не совпадающие, противоречащие друг другу амбиции. Хиддлстон был значительно моложе и настроен решительнее, он считал, что актёрство требовало основательной жертвы, и если он сам не был готов её принести, за ним в очереди на роль обязательно были те, кого не терзали ни сомнения, ни совесть. Ещё этим летом он безропотно пошёл на поводу у собственного голода по работе и признанию, но в конечном итоге остался ни с чем. Сорвалось долго готовящееся рекламное сотрудничество с «Армани», агенту не поступало никаких новых потенциально больших и интересных проектов, всякие старания публициста оказывались бессильными против возникшей в прессе репутации Тома как беспринципного и корыстного манипулятора.
