Это всё — люди, поздравления, их губы на её щеках и их руки вокруг её плеч — застало Джойс врасплох, и она не знала, как реагировать. Она улыбалась и повторяла бесконечное:

— Спасибо. Спасибо, что пришли. Рада видеть. Благодарна за пожелания. Спасибо.

Но едва различала слова и лица; вся концентрация, на которую она была сейчас способна, сосредоточилась на Томе и на замешательстве, которое спровоцировало его появление. Они не виделись с начала июня, с июля Норин не слышала его голоса, с августа перестала получать от него сообщения — на которые не отвечала, но которые перечитала десятки раз и выучила наизусть — и звонки, но каждый вечер она засыпала, а каждое утро просыпалась с мыслями о Томе. Он жил в её голове и колотился в останках её сердца, и теперь, когда он во плоти оказался прямо перед ней, Норин не понимала, что чувствует. Она шла к нему, не зная, какой будет их реакция друг на друга, робея, теряясь.

Джойс словно оказалась в вакуумном пузыре, снаружи которого осталось абсолютно всё, включая её собственное сознание, и внутрь которого не проникали звуки и прикосновения, в котором не было воздуха — ей стало трудно дышать — и туманом висело замешательство. Норин подошла к Хиддлстону, заглянула в его лицо, выражение которого трудно было интерпретировать, и неожиданно для себя крепко его обняла. Том оказался не нарисованным её воспаленным воображением миражом и не плоской картонной фигурой, он был живой, настоящий. Он зашевелился — его длинные руки обвили и сжали Норин, он наклонил к ней голову, зарылся носом в волосы и, отыскав под ними ухо, хрипло выдохнул:

— Я очень по тебе скучал.

И непроницаемый шар, отделявший Норин от реальности, лопнул. Только тогда она осознала, что в пабе громко играла музыка, ощутила тепло Хиддлстона, услышала его пьянящий свежий запах, обнаружила волнующее шевеление его дыхания на своей коже. Она поцеловала его в щеку, оставляя выразительный красный отпечаток губ, и радостно засмеялась. Ни выжигающая изнутри ревность, ни нерациональная обида на то, что он прекратил попытки выйти с ней на связь, ни самобичевание не могли отменить того, что и Норин соскучилась по Тому, что только один он был по-настоящему важным гостем этой вечеринки, что только его она действительно была рада видеть.

— Сам герцог Асгардийский собственной божественной персоной! — проговорила Джойс, отстраняясь. Хиддлстон коротко смущенно хохотнул и облизнул губы.

— Замечательно выглядишь, — сказал он.

— Ты тоже. Этот цвет тебе к лицу, — ткнув пальцем ему в грудь, ответила Норин и обернулась — кто-то приобнял её и позвал по имени. Снова были поздравления и пожелания, комплименты, благодарности. В небольшой уютной «Голове старой королевы» собралось несколько десятков добрых знакомых и близких лондонских коллег — почти точная копия списка приглашенных на прошлогоднюю вечеринку. Кто-то сидел за столами с многопалыми изогнутыми ветками вместо ножек, на разномастных кожаных диванах и разной высоты табуретах, вдоль облицованной голубой рельефной плиткой барной стойки выстроилась очередь за пивом и коктейлями, снаружи собралась пыхтящая сигаретами компания. Норин подходила к каждому, благодарила за уделенное время, выпивала за встречу, собственное здоровье и здравие королевы Елизаветы. Джошуа О`Риордан поднял тост за их дружбу, Венди вынесла громадный торт со свечами и приказала загадывать желание, все пели «С днём рожденья тебя!» и нестройно свистели и хлопали, когда Норин зажмурилась и задула три десятка пугливых огоньков.

Том несколько раз оказывался рядом. Он проходил мимо и невесомо поглаживал её по спине, приносил ей Маргариту, разговаривал с теми, к кому Норин подходила поболтать — его присутствие было постоянным, ощутимым, окутывающим её легким током волнения. Было уже за полночь, и Джойс заметно опьянела, когда Хиддлстон схватил её в охапку и, извинившись перед теми, из чьей компании её вырывал, увел Норин танцевать. Ночь плавно перетекала в утро, воздух снаружи был непривычно теплым, влажным, тяжелым, предвещающим повторение дневной грозы. Норин вышла на перекур, Том увязался за ней, к ним присоединились Джошуа и Венди. Они стояли на крыльце паба, улица была удивительно пустынной и тихой — музыка доносилась только из-за приоткрытой двери «Головы старой королевы». Вторник сменился средой, и хоть вдоль Эссекс-Роуд выстроилась череда баров и клубов, посередине недели из них не вываливались пьяные толпы, на бордюрах и автобусных остановках не обмякали без сознания те, кто слишком перебрал, не раздавались пьяные неразборчивые крики и по переулкам не завязывались драки, не мигали синие огоньки скорой помощи и полиции.

Норин сделала глубокую затяжку, царапающую металлической горечью легкие, подняла голову к затянувшемуся темными облаками небу и выдохнула сизый клочок дыма.

— Было здорово, — произнесла она, опустила голову и посмотрела на сестру. Та устало переступала с ноги на ногу, пытаясь размять стопы в туфлях на тонком каблуке. — Спасибо, Вендс. Это отличный подарок, правда. Но я устала. — Она хохотнула и добавила весело: — Как никак, а мне уже перевалило за тридцать. Вечеринки до утра больше не для меня.

Джошуа О`Риордан недовольно крякнул, скептически поджал губы, но вместо возмутиться, предложил:

— Я вызову тебе такси.

— Не стоит. Я пройдусь — хочу проветриться.

— Вот ещё, — фыркнул агент. — Три часа ночи!

— Я её проведу, — коротко осклабившись Джошу, сказал Том и обернулся к Норин. Оскал смягчился в его обычную немного стесненную улыбку. Так было всегда — после затянувшихся вечеринок или поздних ужинов в ресторанах, после ночных сеансов кино или театральных представлений они вдвоем долго гуляли пешком, в Лондоне Хиддлстон провожал её до дома, в других городах — до отеля или трейлерного городка, где бы ни оказывалось её место ночевки. Согласиться на это предложение было естественным порывом, выработавшимся рефлексом, и Джойс улыбнулась ему и кивнула прежде, чем задумалась над тем, насколько всё на самом деле изменилось.

Норин вернулась в паб за своим пиджаком и попрощаться с заметно поредевшими гостями, и Венди, перехватив её у двери, долго поправляла на шее старшей сестры шелковый расписной шарф, пообещала позаботиться о доставке подарков домой к Норин и, оглянувшись по сторонам, остерегаясь лишних ушей, коротко добавила:

— Поговори с ним, ладно?

Джойс кивнула, но между ними с Томом висело долгое молчание пока они свернули на Фаррингдон-Стрит и неторопливо шагали по ней в сторону Темзы. Остатками трезвого ума, не затуманенного вином и текилой, Норин понимала, что лучшего момента для честного разговора о наболевшем у них не будет — ни прохожих, заглядывающих им в лица и догоняющих с просьбами о фото, ни шумных машин, только пустота и полумрак, слабо нарушаемый фонарями и мерцающими вывесками, только они вдвоем и окутывающая их сонливость предрассветного Лондона. Но она не решалась завести беседу. У Норин не было однозначного мнения. В иные дни в зависимости от настроения, самочувствия, окружения и загруженности работой она искренне ненавидела Хиддлстона до спазма в животе; в другие дни ощущала тепло плещущейся в ней любви к нему и самозабвенно хотела, чтобы та испарилась и обнажила былую исключительно дружескую привязанность. Иногда она старалась верить уговорам Венди, что эта заварушка с Тейлор — лишь публичный трюк и ничего более, а иногда фотографии Свифт, повисшей на руке Тома и целующей его в губы в римских развалинах, бросающиеся на неё отовсюду, доводили Норин до истерики. Порой ей хотелось расхохотаться в лицо репортерам, имеющим наглость спрашивать её о Хиддлстоне и его молодой американской избраннице, а порой она едва сдерживалась, чтобы не пнуть их ногой. Джойс понимала, что лучше узнать правду — единственную, неопровержимую, однозначную в своём толковании — и больше не терзаться острыми догадками, но боялась того, насколько эта правда могла оказаться непохожей на то, во что хотелось верить Норин.

Минут сорок они шли в тишине, и это молчание не было похоже на то уютное бессловесное понимание, в которое они с Томом часто погружались раньше. В этом молчании был холод и отстраненность, неуютная твердость возникшей между ними стены. Джойс прервала эту затянувшуюся мертвенную паузу, только когда у моста Ватерлоо они вышли на набережную. Впереди им преграждал проход по тротуару громадный мусоровоз, неповоротливо вкатывающийся задом в ворота внутреннего двора отеля «Савой». Норин коротко оглянулась на проезжую часть — та была удивительно пустынной — и сказала охрипшим от длительного молчания голосом: