Пусть нам не дано выбирать нашу судьбу, выстраивать ее, раскладывая карты таро или раскидывая вырезанные на костях руны. Но мы вправе пытаться ее изменить.

Хотя неправильно как-то все получается. Мы слишком сильно хотим все упростить.

Расчертить мир на белые и черные поля. Подвести все под законы шахматной партии.

Вот — черные, вот белые. Белые, это конечно наши. Черные — враги.

А вот ферзь, которого стоит попридержать, а вот пешки, которых не жалко.

Мы ли, эти невидимые шахматисты? Мы ли решаем нашу судьбу?

Играю ли я как рыцарь из старой легенды в шахматы со смертью? Или давно уже превратился в фигурку на чьей-то шахматной доске?

И каждый шаг будто бы приходится на черное или на белое поле. И другого не дано. И будто бы единственное, из чего можно выбирать — из этих двух цветов.

Черно-белая жизнь, черно-белая игра.

Идем на ощупь, в густом тумане предположений, догадок, чувствуя как отчаянно колотиться сомневающееся сердце. И страшно, страшно ошибиться.

И каждый шаг — испытание на прочность. И каждое препятствие кажется непреодолимым. Но самое обидное, что обратного пути нет. Некуда разворачиваться, махнув рукой и сказав «к черту, давай сначала, я переигрываю партию».

Не выйдет.

Мы уже ступили на доску, мы стали фигурами. И песок медленно стекает по стенкам часов, напоминая нам, что пора действовать.

Пора делать ход.

Темно и холодно. Слова сорвались с чужих губ и были унесены прочь диким ветром. Чернильные строки, кривые и неразборчивые, стали ровными столбцами печатной истины на пыльных страницах забытых книг. Картины были написаны, слова сказаны, жизни прожиты.

Все было. Все случилось. Все прошло.

Что будет там, за порогом? Когда не будет ни ощущений, ни чувств, ни боли, ни мыслей.

Кто знает…

Я подошел к зубчатому краю эскалатора, поглядел на яркие витрины. Может, в последний раз. Шмотки, цацки, парфюм. Простые радости.

Максим ждал меня внизу. Невозмутимо смотрел. Мы встретились взглядами.

Жалко. Жалко, что все так получилось.

Но что я могу сделать теперь? Что могу сказать?

Я встал на ступеньку, медленно тронулся навстречу своему бывшему другу.

Он развернулся, не спеша пошел к выходу. Нечеловеческая выдержка.

За что мне это?

Человек, которым я всегда восхищался, чьей дружбой так дорожил. Теперь — враг.

Я сошел с эскалатора. Спрятал руки в карманы, пошел следом за ним.

Внизу уже появились первые посетители.

Мы не будем втягивать вас в наши разборки. Ведь вы ни в чем не виноваты.

Мы просто попробуем убить друг друга.

И может быть, по нам поплачет октябрьское небо.

Максим вышел наружу.

Прямо напротив торгового центра был распаханный пустырь. Стройка, груды бетонных плит, котлован, оставленная техника.

Не оборачиваясь, Максим шел туда.

Легко запрыгнул на низкую бетонную оградку, проскользнул в брешь между деревянными щитами забора.

Спрыгнул в желтоватую глину, обернулся, поглядел на меня — иду ли я следом? Я шел. Мне больше некуда было идти.

Он ловко, по-ребячьи перепрыгивал через лужи рытвины, при этом умудряясь сохранить свою извечную осанку. Осанку человека, который никогда не отступает.

Наконец он остановился. Поправил рукава, сплюнул под ноги, с прищуром поглядел на меня.

Мы стояли посреди пустыря.

Сильный промозглый ветер трепал волосы. Хлестнул полами куртки, подхватил концы моего шарфа. Пригнул тонкие черные стволы деревьев на противоположном конце пустыря. Сорвал с них остатки листвы, кинул нам под ноги, утопил в лужах и глиняных канавах.

— Чего ты хочешь? — спросил я.

Максим помолчал, глядя на меня совсем новым, чужим взглядом.

— Отдай его мне. — сказал он наконец. — Отдай мальчишку. Ты ведь знаешь, я не отстану.

— Зачем? Чтобы он сделал для тебя персональное будущее? Мир твоей мечты?

— Чем не повод? — он усмехнулся. — Зачем он тебе понадобился? Сдашь его старику? Хочешь вернуться в контору героем, да?

Я промолчал.

— Что ты собираешься с ним делать?

— Он не заслужил этого, Макс. Он хороший парень. Ему не нужно лезть в это. В нашу мышиную возню вокруг власти над умами людей. Неужели ты не понимаешь?

— Ох-хо-хо, в Леше проснулись отцовские инстинкты. — Максим осклабился. — Хреновый из тебя папаша выйдет. Куда ты денешься вместе с ним? Рано или поздно вас прищучат. Или старик, или минусы. Но они с тобой по-хорошему говорить не будут. Не то, что я. Парень, давай уладим дело миром?

— Что ты несешь? — я покачал головой. — Куда же тебя понесло, Максим.

Улыбка сползла с его лица.

— Думаешь, в мире моей мечты не будет места для тебя? — сказал он негромко.

— Думаю в мире твоей мечты мне будет тошно. Впрочем, что ты можешь мне предложить? Роль придворного шута?

— У тебя заниженная самооценка. Пожалуй, из тебя бы мог получиться хороший пророк.

— А как же Фролов? Какая роль уготована ему? Просто интересно.

— Он кстати свалил. — Максим снова оскалился. — Почуял, что запахло паленым — и свалил. Сказал, собирается в Канаду. Наверное, совсем крышенку сорвало. И твоя подружка свалила из города. Ты сумел их убедить. И Фролова, и Полину. Лидера Уруту ты тоже почти убедил, хотя он парень не из пугливых.

Я почувствовал что-то вроде укола злорадного торжества. Он, видимо, еще не знал.

— Ну, с последними все было не просто. — теперь настала моя очередь ухмыляться. — Впрочем, в какой то мере я наверное убедил и его, да.

Максим нахмурился, пригляделся.

— Так значит это ты вчера зажег огни на дамбе? — он покачал головой. — Я-то думал они там между собой перелаялись. Браво, Лешка. Браво! Не устаю поражаться твоей метаморфозе!

— А я — твоей. — сказал я. — Ради чего, Макс, объясни мне, дураку. Ради чего ты затеял весь этот бред?

— Видишь ли, Леша. — он развел руками. — Наверное мне просто надоело все это дерьмо. Ты только посмотри, сам посмотри — кем мы стали?

— Кем, Макс?

— Кукловоды в белых перчаточках, с циничненькой гримаской на личике. Ты раньше этого не замечал — потому что сам был куколкой. А теперь я рад, очень рад, что мы можем говорить на равных. Посмотри на свои ручки, кукловод, погляди в зеркальце! Видишь, к тебе привязаны лесочки — и за них тоже кто-то дергает — большой и страшный, плохо видимый отсюда, снизу. Врубаешься, Каштан? Добро пожаловать в реальное дерьмо! А я ведь не сразу это понял! Для этого надо было через многое пройти, носом прорыть до земной коры, чтобы наконец врубиться, что тебя используют вслепую, как долбаную землеройку…

Он смотрел мне в глаза. И в них я видел ненависть.

— Ты ничего не понял, Макс. — сказал я. — Ты хочешь перестроить мир под себя. Но это невозможно, пойми.

— Ты ошибаешься. — он ткнул в меня пальцем. — я просто разрушаю вашу долбаную систему. Мне надоело быть кретином в колпаке с бубенцами, который пляшет на чужой леске. Вы же идиоты, настоящие идиоты. Вам в руки бежит громадная сила, а вы пытаетесь ее упрятать подальше, в чуланчик, запереть на ключик. Трясетесь над жалкими крупицами, скупые рыцари. А тех, кто реально использует силу, с завистью называете «минусами». Термин-то какой дурацкий, какой осел это придумал… Тьфу! Строите из себя добрых волшебников для человечества. Да человечество плюнет в вас — и вы утонете! Потому что вы — пешки.

Он вновь ткнул в меня пальцем, продолжил, срываясь на хрип:

— Но это ничего, ничего… Я покажу вам настоящую свободу, я покажу вам настоящее будущее! Я научу вас жить.

Неужели это правда? И если бы он захотел, если бы Дима поверил ему, а не мне, то этот человек с безумными воспаленными глазами смог перекроить мир по своему усмотрению? И я бы жил в его мире?

И чтобы это был бы за мир?

— Не верю. — оборвал я.

— Что? — он запнулся.

— Я не верю в твой мир, Макс. Не верю в твою новую эпоху. Ты не знаешь, что значит быть Индикатором. — я горько усмехнулся. — Индикатор — это, прежде всего, человек с очень развитой фантазией. Очень чувствительный человек. Я не верю, что ты можешь выдумать новый мир. Если бы ты смог — ты просто встал бы на место нынешнего шахматного короля. Не короля даже… Стал бы пешкой, вышедшей в ферзи. Это конечно лучше, чем ничего. Но правила игры — их тебе не дано изменить. Ты просто Проводник. Всего-навсего Проводник.