Подумав об этом, Валентин выпрямился, закрыл глаза и тяжело вздохнул. Снова эти мысли. От них некуда было деться. Он сглотнул слюну и почувствовал, как неприятно она режет его пересохшую глотку. Нужно было выпить. Воды. Резкими движениями он направился на кухню, чувствуя, как недовольство начинает закипать в его груди, и выпил воды прямо из-под крана.
В отличие от родителей, Лизе Валентин никогда звонить не противился. Делал он это, правда, зачастую только в перерывах между рюмками, когда не был еще в доску пьян, но уже достаточно раскрепощен, чтобы не струсить ей в очередной раз набрать. Но сколько бы раз он ей не звонил, она никогда не брала трубку. Она ушла от него, ничего не объяснив, и не хотела объясняться даже сейчас, когда прошло уже много времени, и обо всех сожалениях или обидах, или других непонятных Валентину причинах можно было бы уже и рассказать, просто хотя бы из человечности. Но, видимо, Валентин слишком многого от нее хотел. Он не мог смириться с мыслью о том, что она бесцеремонно ушла, будто провалилась сквозь землю, не сказав ему ни единого слова. И продолжала игнорировать его звонки, хотя могла бы поднять трубку и просто сказать, что больше не любит. Тогда бы ему, наверное, стало бы поспокойнее. По крайней мере, после того, как затянется зияющая рана на его сердце. Если затянется вообще.
Мысли о родителях и Лизе не отпускали его все то время, пока он доделывал уборку в доме. Он думал о них и тогда, когда собирался в магазин, по дороге туда, пока слепо смотрел на прилавки, безуспешно пытаясь бороться с возникавшими картинками воспоминаний перед глазами, когда неспешно брел обратно домой и занялся готовкой обеда. Иногда Валентин будто выпадал из мира, а затем обнаруживал себя посреди комнаты, охваченный удивлением, словно проснулся от тяжелого сна или совершил небольшой скачок во времени. Приготовив рис с овощами, он взял тарелку с едой и прошел в гостиную, уселся на диван и включил телевизор. У него уже не было сил слушать гробовую тишину, царившую в квартире, она была настолько ощутимой, что буквально давила на него, на его рассудок, он будто мог слышать, как противные мысли об упущенной жизни ворочаются в его голове. Он надеялся, что голос телеведущего заглушит их или хотя бы поможет отвлечься. Но убежать от этих мыслей было, конечно же, не так-то просто.
Не было еще ни одного такого дня, чтобы Валентин не подумал о Лизе. Он всегда пытался представить себе то, как она живет, и с кем. Больнее всего ему было думать о том, что она сейчас не с ним. Он с искренним теплом вспоминал те моменты, когда она была рядом, как прекрасно они проводили время вместе, и казалось, что пламя их чувств никогда не погаснет. Валентин скучал по тем временам… а скучает ли она?
И вот он снова попался на крючок, уже в неисчислимый раз стал жертвой собственных размышлений. Этот крючок вонзался в его плоть и не тянул к свету и воздуху, как рыболов вытягивает из воды рыбу, а наоборот тащил в беспросветную бездну, где таились ужасные чудовища, именуемые болью, сожалением и страданием. Валентин отставил тарелку с недоеденным рисом на кофейный столик и закрыл руками глаза. Ему нужна была помощь, чтобы все это пережить, чтобы со всем этим справиться. Но единственная доступная помощь, которую он мог получить – это алкоголь. Убрав руки от лица, он потянулся за телефоном и посмотрел на время. Часы показывали начало четвертого. Это было еще, наверное, слишком раннее время для похода в Гавань, но желание выпить сейчас было куда сильнее, чем его сила воли, и оно стремительно выходило за все хрупкие рамки самоконтроля. Мысль о том, чтоб позвонить Лизе вновь промелькнула в его голове, но Валентин небрежно откинул телефон на столик и принялся заканчивать обед.
Несмотря на чрезмерное желание, Валентин, все же, смог сдержать себя в руках и просидеть вот так перед телевизором еще несколько часов прежде, чем накинуть на себя теплую одежку и выйти в прохладный позднеосенний вечер, отправившись по уже доведенному до автоматизма привычному маршруту к Гавани Души. Шагая по улицам монументального города, в темное время суток вспыхивавшего, словно в пожаре, яркими огнями, протискиваясь сквозь тесные толпы других пешеходов, Валентин чувствовал себя скорее как в пустыне, нежели в оживленном мегаполисе. Столь неординарная ассоциация была вызвана тем, что все здесь для него выглядело необычайно «пустым», как громады безвкусных идентичных построек, так и люди, бродившие по улицам подобно запрограммированным на то роботам. Он чувствовал себя одной из умопомрачительного количества рыб в колоссальном косяке посреди безгранных вод океана, столь неотличимых друг от друга созданий, чешуя которых хоть и была яркой и блестящей, но в то же время банально однотипной, а сам город был толщей темной воды, бескрайней, но в то же время до боли пустой.
Окружение также играло немаловажную роль в общем самочувствии Валентина. Позднеосеннее время сложно было ассоциировать ни с чем другим, кроме увядания и ухода ко сну, наступления мрачных и холодных времен. Его душа перенимала эти оттенки осени, и впитывала ее атмосферу, органично сливаясь со всеми проблемами, и так очернявшими его жизнь. Он видел оголенные серые деревья, уныло опускавшие свои ветви, слушал тоскливый шепот колючего ветра, извивавшегося промеж высоких построек, ощущал всем своим нутром холод, пробивавшийся, казалось, сквозь одежду и плоть прямиком к его душе. Он часто поднимал взор к угрюмому серому небу, затянутому тяжелыми тучами, будто сотканными из тоски, и тяжело вздыхал, так как видел в них только негатив, отражавший его внутреннее состояние. Каждый раз, глядя на небо, он ждал увидеть хоть какого-то просвета, хоть один яркий кусочек лазурной чистоты, но уже очень долгое время оно было сплошь затянуто черно-серыми облаками и ни на мгновение не развеивалось, будто тьма, окутывающая город, держалась какими-то злыми чарами.
Валентин шел по улице, после недолгой поездки в метро, и не знал, куда ему деваться. Ведь куда бы он ни подался, внутрь себя, в свой собственный мир, или взглянул наружу, везде была одинаковая угрюмая серость. Он шел и слушал истинную музыку окружавшего его мира. Нет, это не были голоса проходивших мимо него людей, это не были непрекращающиеся сигналы застрявших в извечных пробках машин, а заунывный стон ветра, жалобный и скорбный, разносивший хриплые возгласы черных как ночь ворон, величественно восседавших на скрюченных ветвях поседевших деревьев. Помимо желания увидеть уже позабытое чистое небо, озаренное ласковыми лучами золотистого солнца, Валентин также мечтал выбраться из этого бездушного места куда-нибудь на природу, подальше от городской суеты и всего негатива, коим были насквозь пропитаны улицы этих каменных джунглей. Он чувствовал, что общение с живой природой было одним из тех паззлов, из которых он мог бы собрать счастливую жизнь воедино. Он понимал, что ему нужно было сменить обстановку, как следует развеяться, вдохнуть полной грудью свежий воздух настоящего дикого леса и…
Воздух.
Валентин резко остановился посреди дороги, его до этого момента невозмутимая физиономия начала принимать очертания резкого отвращения. Запах, что он столь внезапно ощутил, изжигая ноздри пробился в его легкие, словно воспаляя обоняние, разнося скверну по всему его телу. Эти омерзительные ощущения буквально выдернули его из сладкого мира грез, в котором он видел возвышавшиеся столбами деревья с пышными зелеными кронами, в котором нежился, лежа в душистой траве, под теплыми лучами весеннего солнца, выдернули обратно в убогую реальность, нутро которой источало до тошноты отвратное зловоние. Он замер, будто остановленный неведомыми силами, ошарашенный столь внезапным наплывом мерзости, принесенной леденящим дуновением ветра. Валентин ощутил, как его горло сжалось в удушающем чувстве тошноты. Он стоял в нескольких десятках метров от Гавани, словно пораженный громом, и не мог понять, откуда вообще появился столь неприятный аромат. Он осмотрелся, будто бы в поисках виновника среди проходивших мимо людей, хотя на подсознательном уровне прекрасно понимал, что настолько отвратный запах вряд ли мог идти от человека. По крайней мере, живого.
