Был август. Христоф сошел с поезда вслед за своим чемоданом и тотчас остановился и принюхался. Вереск.

Его сладковатый запах доносился с полей, смешиваясь с хвойным, наполнял лёгкие и отдавался странной дрожью по всему телу, заставлял всем своим существом, от сердца и до кончиков пальцев, прочувствовать то волшебство, то искажение времени, которое вызывает возвращение в некогда хорошо знакомое место.

"Вот ты и дома, моряк," – прошептал в пустоту мужчина лет двадцати пяти. Ветер колыхал его короткие, но неопрятные волосы.

Вокруг было тихо и спокойно, внешне, однако сердце билось неистово, казалось, что каждое дерево в столь родном лесу, каждый камешек совершенно не рад его видеть, и гонит, гонит презрительным взглядом обратно, подальше отсюда.

Но с чего бы вдруг родным местам гнать ребенка своих полей?

Быть может жители с домом становятся пазлом, единой системой, которая существовала в целости и сохранности столь долгое время, что срослась, и человек не может просто уйти, он отдирает себя от системы, как один кусочек пазла, нанося ей кровоточащую рану.

Рана со временем затягивается, находится новая картинка для пазла, все забывается.

И когда человек возвращается, места для него больше нет, он становится чужаком, а чужакам редко бывают рады.

"Зачем я вернулся," – спросил он у леса. И лес ответил знакомым шелестом листвы. С этим шелестом слился еще один – бумаги, в сотый раз развернутой и скомканной, затем вновь бережно расправленной. На небольшом листке красовались несколько опрятных строк. Письмо гласило:

Здравствуй, сынок.

Я не знаю, через сколько ты получишь мою записку, но сейчас я очень больна. Приезжай, пожалуйста. Я хотела бы увидать тебя напоследок.

С любовью,

Сара

В глубокой задумчивости Христоф шел по пыльной лесной дороге, то и дело спотыкаясь о корни, которые торчали из земли подобно огромным змеям, извивались и путались под ногами. На душе у Христофа по-прежнему было неспокойно. Лес давил на него со всех сторон, будто сжимая его, не давал спокойно идти по своему молчаливому царству.

Даже птиц не было слышно.

Но вот вдалеке замаячили крыши родной деревни, по мере приближения к которым сердце начало биться размереннее.

"Сейчас я приду, а она там, несомненно, уже ждёт меня.

Десять лет ждёт, что заскрипит калитка," – так думал он на подходе.

Минута, еще одна, и вот он уже стоит у калитки родного дома. Его пальцы нервно бегают по прогнившим дощечкам.

Одно усилие отделяет его от всего, про что он забыл на долгие годы странствий. Тогда, десять лет назад, он стоял точно так же, ощущая особенно остро кончиками пальцев все изгибы и неровности древесины, не решаясь оторвать руку.  Будто что-то держало его, говорило, что если он уберет ее сейчас, то навсегда потеряет огромную часть себя, ту, с которой все начиналось. Но он ушел, ушел на долгие десять лет, и вот сейчас вновь стоит и скользит рукой по доскам совершенно другой человек, воспитанный штормами, расчесанный морским бризом, прошедший на своём "Бумеранге" все океаны.

Но, как известно, бумеранг всегда возвращается, и этот вернулся в родную гавань, и вернул сына матери, хоть ненадолго, до следующего рейса, но бродяга вновь обрёл дом.

Христоф толкнул калитку и прошел во двор. Сад слегка зарос, но кое-где по-прежнему цвели маки – любимые цветы Сары. Когда-то ими был засажен весь участок, потом их вытеснили розы, незабудки и яблони. Юноша усмехнулся. Одну из них он сам сажал, еще будучи совсем ребенком. Вместе с матерью они таскали воду, она все твердила, что все труды, вся энергия, которую мы тратим на растения, передаётся им, говорила, что цветы живые, и любила разговаривать с ними по вечерам. Христоф не раз обижался на то, что она проводила с ними больше времени, чем с собственным сыном.

На одной из яблонь до сих пор висела качель, которую повесил его отец. Он сел на нее и легко оттолкнулся. Ветка заскрипела под его весом. Когда ушел отец, он был совсем маленьким. В тот день мама сначала долго плакала, а потом всю ночь провела с цветами. Разговаривала.

Юноша почувствовал, как мурашки побежали по его коже от воспоминаний и он поспешно пошел к крыльцу. Все перила до сих пор пестрели цветастыми мазками – когда ему было шесть, они с Сарой решили раскрасить крыльцо, чтобы гостям становилось весело, когда они стояли у порога.

Христоф постучал.

Молчание было ему ответом.

"Должно быть ушла к соседке за молоком."

Юноша отворил дверь, она никогда не запирала её, и ступил внутрь. Его тут же окутал запах сырости и пыли.

"Мам," – прокричал он. На столе было пусто. Ветер колыхал белую скатерть.

"Как всегда идеально чистая."

Он шагнул вглубь дома, прошел мимо косяка, на котором красовались корявые надписи: "Хрис, 6 лет", "Хрис, 8 лет"…

Юноша невольно улыбнулся. Сколько жизни было в этой дощечке!

Сколько прожитых минут, сколько счастья и беспечности таилось под неряшливыми штрихами и буквами!

Но тут его взгляд упал на полку с книгами. Она стояла как и прежде, не тронутая рукой матери. Пальцы пробежали по пыльным корешкам: "Морские узлы", "Атлас морей и океанов", "Пятнадцатилетний капитан"…

Пятнадцатилетний капитан.

Он грезил морем.

Грезил с детства.

И ушел.

В свои пятнадцать ушел навстречу стихии.

Однажды он задал себе вопрос, стоило ли оно того.

Затем повернул штурвал и решил, что стоило.

"Как я посмел оставить ее?

На десять долгих зим. Этот вопрос терзал меня все это время.

Как она тут без меня?

Но почему-то я не мог поступить иначе.

Что толкает людей уходить из мест, в которых они родились и выросли, что заставляет их покидать дом, где они имеют все, ради неизвестности, в которой у них нет ничего?

Но у меня было не 'ничего'.

У меня было море."

Но тут его взгляд упал на тумбочку. Там, рядом с его фотографией, стояла небольшая вазочка. Христоф подошел ближе и принялся рассматривать её. Обычная, медная, с белой полосой, обрамляющей её, на которой красовалась надпись на двух языках.

"Мама так любит все старое. В особенности латынь."

Надпись гласила

Hic dormit phoenix

Здесь спит феникс

В ту минуту, когда взгляд Христофа упал на фразу, все вдруг прояснилось для него, сердце невольно кольнуло, руки задрожали. Вмиг обессилев, он сполз по стене на пол, прожигая яростными, но такими опустевшими глазами полку с книгами. Отдышавшись, мужчина испуганно бросил вазу обратно и с трясущимися руками убежал в сад. Там он сел среди маков, запрокинул голову и, глотая слёзы, прошептал: "Пройдут года, и феникс проснётся вновь.

Проснись и ты."

Вечерние лучи солнца пробивались сквозь питерские тучи, растягивая тени деревьев в длинные полосы кружев на аллее. Толпы людей сновали взад-вперед, с жадностью разглядывая разложенный на прилавках товар.

Чего там только не было! Забытые богом антикварные игрушки, вязаные шали, манящие изумрудной росписью пряники…