Когда Жареный Каштан уходил из Сент-Клерэлли, в спину ему доносилось хмельное пение – беспутная мамаша, не теряя времени даром, принялась обмывать выгодную сделку.

Жареный Каштан, вместо выпивки, принес в воровскую берлогу сверток с голодным младенцем.

– Что это?

– Подарок.

– Хорош подарок, а где джин для хозяина? – здоровенный красномордый парень по кличке Кабан ринулся к нему. – Отнеси его и положи, где взял, – и он потянулся было к ребенку, но Каштан со злостью толкнул его в плечо.

– А ну, убери руки! Не смей его трогать! И вы все, вас это тоже касается! Его зовут Артур.

– Тоже мне Мерлин нашелся. Уноси отсюда этого типа подобру-поздорову, пока мы вам обоим не намяли бока.

– Не хочу.

– А мы не хотим слушать ночами его ор!

– Тогда я уйду с ним.

– Вот испугал! Валяй, таких, как ты, везде заждались!

– Оставьте их, – хрипло приказал хозяин.

Он счел появление ребенка добрым знаком. Хозяин догадывался, что дела его плохи, – едва ли он дотянет до весны – и принял Артура как наследника.

Жареному Каштану неоднократно советовали положить малыша на порог церковно-приходского приюта, но он не согласился. Сам подкидыш, выброшенный на темную лондонскую улицу, он знал не понаслышке, каковы эти заведения. Там дети умирали от голода, холода и жестокого обращения. Он смутно помнил обшарпанные стены огромной полупустой комнаты с выбитым окном и непрерывный детский плачь, перемежающийся с площадной руганью нянек. Грубые, злые, они костерили грудных младенцев последними словами, разворовывали все, что можно было унести, и были вечно пьяны. Жареного Каштана они несколько раз роняли на каменный пол, то ли с похмелья, то ли умышленно, так как деньги, положенные на его содержание, промотали на год вперед, и если бы он погиб, было бы очень удобно, но он остался жив, и его жизненной силы хватило бы на десятерых. Там же он получил ожог, которому обязан был своим звучным прозвищем. Нянька стояла на стуле и заправляла подвесную лампу, а он, двухлеткой, подполз к ней и, задрав голову, молча наблюдал за ее действиями. Она его не заметила. Она вообще ничего не замечала и с трудом держалась на ногах. Неверная рука дрогнула, и в лицо ребенку брызнуло кипящее масло. На его правой щеке по сей день красовался шрам, по форме напоминающий лист каштанового дерева. Скольких его товарищей отнесли на городское кладбище, никто не знает, а он ухитрился вырасти до спичечной фабрики, куда попадали все чудом уцелевшие обитатели приюта, и большинство там и оставалось на веки вечные, но Жареный сумел оттуда сбежать. Даже его челюсть, вобравшая в себя фосфор, не отмерла, как у других, а лишь тускло светилась в темноте. Нет, этого чудесного малыша ему послало само провидение, и он его никому не отдаст.

– Ну хорошо, пристрой его к Пэмми-святоше, – настаивал уставший от бессонных ночей Кабан. – Она возьмет, у нее недавно ребенок умер.

Жареный Каштан терпеть не мог пьющих баб, но эта была еще хуже. «Личиком гладкая, да делами гадкая», Пэмми обладала низменной душой и привлекательной наружностью и умела себе преподнести. Она прекрасно смотрелась с ребенком на руках и рожала ради денег. Побираться она предпочитала на паперти и зарабатывала столько, что ей завидовали даже карманники, – в ее жестянку мелочь сыпалась дождем. Скорбная красавица с запавшими глазами, качающая младенца на ступенях храма (ах, как трогательно), а когда дети вырастали и переставали соответствовать этой приторной живой картинке, Пэмми безжалостно продавала их для работ в угольных шахтах.

– Он не достанется Пэмми! – говорил Жареный Каштан со злостью. – Он будет отменным вором. Да, мой славный? Да, мой золотой?

И малыш доверчиво улыбался беззубой розовой улыбкой, радуясь любви и ласке. Жареный оказался на редкость заботливым отцом. Он даже сам не предполагал, до чего он домовитый и дельный. Он щедро платил недавно разрешившимся женщинам за то, чтобы они сцеживали для него грудное молоко, и сам выкармливал Артура из бутылочки, так что его малыш всегда был сыт и счастлив. Жареный переложил на мотив колыбельной пару воровских песен, и жители трущоб с удивлением озирались на юного оборванца, который бродил по улицам, прижимая к груди кулек живописных тряпок, и с нежностью мурлыкал: «Кто в Сент-Джайлсе родятся, пусть висят и не плодятся… Да, мой, славный? Да, мой золотой?» Он не видел в этом ничего зловещего. Хозяин тоже любил отпустить шуточку по поводу чаши Святого Джайлса, мысль о которой ни у кого здесь не вызывала страха. А какой прок бояться того, чего все равно не миновать? Когда Артур немного подрос, Жареный забавлял его Ньюгейтским псом. Он оттопыривал большой палец, указательный сгибал, делая ладонь горизонтально, и на стене как по волшебству появлялся серый собачий профиль. Артур был его рождественским чудом, первым и единственным, каких на самом деле не бывает, и Жареный хотел дать ему все, чего не получил сам.

Непостижимо, но дети умирают не только в приютах, не только в грязных подворотнях, но и в белоснежных кружевных детских, на руках опрятных, улыбчивых нянюшек, в том числе и обладательниц блестящих рекомендательных писем, а Артур выжил. Почему? Быть может, потому что в них не было того, что было в Жареном Каштане, – несгибаемой мощи, любви, преданности, к тому же вынянчить Артура ему велело его сердце.

Артур стал его сыном, учеником, другом, и даже более того – принцем. Прежний хозяин, умирая, назначил своим преемником Жареного Каштана, оставив ему стены притона, шайку отборного ворья от пяти и старше, проверенную, надежную сеть скупщиков краденого и кое-какие знакомства в полиции, но говорить об этом вслух было не принято. Шайка постоянно пополнялась свежей кровью, причем его жулики были самыми воспитанными в Лондоне. По крайней мере, новоприбывших беспризорников здесь отмывали от многослойной грязи в большом корыте, а их кишащие паразитами лохмотья бросали в огонь. Жареный не хотел, чтобы по его принцу скакали блохи. С тех пор, как у него появился Артур, он научился варить вкусную овсяную кашу, стирать, даже орудовать иглой и портняжными ножницами. Он подгонял купленные на барахолке вещи, чтобы они были Артуру по костям. Вор и мошенник, Жареный Каштан старался передать сыну все, что умел сам, и парень из него получился хитрый, ловкий и сообразительный. Артур исправно вносил долю в общий котел. Да он и не мог себе позволить прийти с пустыми руками, видя, как отец им гордится. Воровать было трудно и опасно и требовало сноровки. Будучи мастером своего темного ремесла, Артур знал себе цену. Он незаметно наблюдал за домами, выясняя, когда хозяева уходят на службу, а хозяйки – за покупками, проверял задние калитки – заперты ли они, – а в случае, если его ловили за шиворот, умел пустить фальшивую слезу и без сучка без задоринки рассказать легенду, что больная матушка велела ему одолжить бульона у миссис Смитсон, но он ошибся адресом. Артур искусно прикидывался сыном бедной богобоязненной вдовы и в этом образе крал товар прямо с прилавков. Войдя в школу, он огляделся по сторонам и, следуя привычке, первым делом засунул за пазуху грифель. В просторной светлой комнате рядами стояли столы и скамьи, на стене висела непонятного назначения черная доска, а со второго этажа доносился стук молотка. Тут на лестнице послышались шаги, и появился хозяин, молодой джентльмен с ясным добрым взглядом и высоким честным лбом. Судя по всему, известность ему нравилась: он не рассердился на Артура за то, что тот без приглашения заявился к нему, а как будто даже обрадовался.

– Здравствуйте, сэр, – вежливо промолвил Артур и незаметно попятился к дверям, – я так, на минутку. Прослышал о вас и, признаться, не поверил, а оказалось – правда.

– Откуда ты узнал про меня? Тебе священник сказал?

Артур замялся. Священники редко попадали в его круг. Чаще его круг попадал на исповедь к тюремному ординарию, да и то перед виселицей, и встречи с ним никто особо не жаждал.