Пришлось и Княжнину поведать о том, что нежданно-негаданно пришлось ему стать этаким стражником литовским. Узнав, какую персону приказано охранять капитану Княжнину, пан Константин снова сделался раздражительным. Шимона Косаковского он ненавидел, может быть, еще пуще, чем российскую императрицу. Отец нынешнего великого гетмана был обычным поручиком и Ковенским судьей, как все не самые родовитые шляхтичи, искал покровительства у магнатов и был клиентом князей Сапегов. (Сам Сакович держался партии Радзивиллов, одно время блокировавшейся с Сапегами). Молодой Шимон Косаковский стал известен во времена Барской конфедерации. Одно время Россия даже требовала его выдачи у Пруссии, где Косаковский скрывался. А когда дело конфедератов было уже обречено на неудачу, тот с четырехтысячным отрядом кавалерии предпринял отчаянный рейд через всю Литву и даже врывался на российскую территорию, несколько раз нанося поражения отрядам неприятеля. За это уже тогда Косаковский требовал себе чин генерал-лейтенанта войска ВКЛ, но было уже не до него: произошел первый раздел Речи Посполитой, и «конфедерату» пришлось примерно четыре года провести в эмиграции. Он все же получил генеральский патент из рук нелюбимого им короля Станислава Августа спустя шестнадцать лет после своего рейда, но амбиции Шимона Косаковского простирались уже гораздо дальше – он поступил на российскую службу.
– Этого вы, конечно, не можете ему простить, – понял Княжнин. – Но разве нельзя допустить, что с годами у него действительно поменялись взгляды?
– Можно, – на удивление легко согласился пан Константин. – Политические пристрастия меняются легко, особенно у моих соотечественников, видящих пример короля. Но о пристрастиях Косаковского я вам скажу вот что: ему совершенно все равно, за кого и против кого выступать, лишь бы получить власть и деньги. Сегодня, конечно, и то и другое могут получить только приверженцы России. Поэтому, повоевав с турками и сделавшись генералом московской армии, Шимон во главе авангарда этой армии вошел в Литву, стал занимать ее города. Везде он учреждал власть конфедерации, которую сделал главным инструментом достижения своих целей. Это стало особенно удобно, когда совестливые люди конфедерацию покинули. Суды, финансы – все стало подконтрольно только конфедерации, а значит, Косаковскому. Он даже смог сам себя провозгласить великим гетманом! Будь он один – было бы полбеды. Но Шимон – младший из четырех братьев, один из которых уже епископ, другой – воевода, третий – каштелян[20]. Вся Литва теперь в руках этого ненасытного семейства.
– Как сие знакомо… – грустно сказал Княжнин. – У Платона Александровича Зубова тоже есть братья. Младшего мне давеча довелось лицезреть в Варшаве. Этот мальчишка уже затмевает вашего короля.
– Неужто и по количеству любовниц? – съязвил Сакович.
Но Княжнину стало не до шуток. «Как бы не пришлось мне вспоминать об Игельстроме как о славном начальнике», – подумал он поначалу, а потом махнул рукой. Слишком приятным оказалось это путешествие в обществе литвяка Рымши, судьи Саковича и, конечно, пани Ядвиги… И весна быстро набирает силу. Желтые, коричневые, черные кляксы, выдавливаемые полозьями из раскисающей дороги, казались не грязью, а первыми цветами.
Наконец нагромождением костельных и церковных колоколен впереди открылся славный город Вильно, столица древней Литвы. Впрочем, уже через минуту, когда кибитки, отчаянно тормозя, съехали с холма вниз, можно было засомневаться – не мираж ли это был? Дорога, петляя между холмами, вновь пряталась в лес, и города еще долго не было видно, пока лес не сменили поля, размякшие под прохудившимися одеялами из тающего снега. Пашни, конечно, были нужны, городу не обойтись без хлеба, но иной раз казалось, что зря эта земля отвоевана у леса. Это был славный лес: не какие-нибудь непролазные ржавые елки, а чинно отстоявшие друг от друга стройные чистенькие сосны и, конечно, дубы. Даже не одетые в листву, они смотрелись браво, будто хороший полк на марше: все походное, все зачехлено, но ты уже представляешь, как будут сверкать эти молодцы на параде. Перед городом лес уступал территорию предместьям с их садами-огородами, зато вклинивался в сам город, в самый его центр, где, как и в Новогрудке, вершину холма венчали очертания древнего замка, еще очень отчетливые, не превратившиеся в ветхие руины. А граненая, как ствол старинной аркебузы, главная башня и вовсе выглядела еще вполне грозно и будто специально была предназначена для того, чтобы над ее зубцами развевался какой-нибудь гордый флаг.
Любознательный Андрюха, ненадолго отставший от каравана по нужде, уже сидел на козлах, Княжнин, чтобы не пропустить ничего интересного, въезжал в город верхом. Здешние жители, как могло показаться, сплошь одни евреи, встречали прибывших с не меньшим и не праздным любопытством. За многочисленными постройками предместья терялись вал и крепостная стена, окружавшая город. Если приглядеться, оборонительная линия все же тянулась не прерываясь, хотя казалось непонятным, зачем она нужна горожанам, где-то прямо к стене пристроившим торговые лавки, где-то часовню. На самом деле евреи составляли только половину жителей Вильно. Их не притесняли здесь так, как в Варшаве, и они свободно занимались торговлей, ремеслом и любой прочей деятельностью, приносящей деньги. Евреев и католиков среди обитателей города было примерно поровну. Меньше было здесь православных, но когда в Вильно расквартировался многочисленный российский гарнизон, православные церкви больше не оставались полупустыми. Военные использовали крепостную стену как раз по прямому назначению, устроив посты и рогатки на всех въездных воротах, которые караван, ведомый офицером лейб-гвардии Преображенского полка, проехал без всяких проблем.
Дальше проводником стал Франек. Молодой квартирьер уже отыскал жилье для своего господина и его попутчиков, а теперь дожидался их у Рудницких ворот, отваживая навязчивых евреев, предлагавших посреднические услуги. За воротами возвышался костел, весь в барочных завитушках. За ним повернули направо, пересекли клиновидную площадь с множеством выходящих на нее магазинов и лавок, дальше, двигаясь узкой улочкой, проехали мимо гостиного двора[21], пересекли улицу пошире и свернули в извилистый переулок, где стало вовсе тесно. Полозья то утопали в грязной слякоти, то скрежетали по оголившейся булыжной мостовой, и этот противный, в сущности, звук был отчасти даже приятен, потому что означал окончание санного сезона. Отныне на колесах удобнее – скоро лето!
Дом, выбранный Франеком, должен был понравиться пану Константину при всей его придирчивости. Небольшой чистый двор, два этажа с внутренней галереей, как в средневековом замке, место довольно тихое, хоть и в центре: чуть ли не примыкает к задней ограде главного в Вильно костела, построенного в честь ее покровителя Святого Казимира. Недалеко и университет, еще ближе – униатская Троицкая церковь. Хозяин дома – отставной ротмистр войска ВКЛ, достойный шляхтич в преклонных летах. С ним живет только племянник, продолжающий семейную традицию, – поручик артиллерии Великого княжества Литовского.
Этот молодой человек встречал будущих постояльцев во дворе. Княжнин был немало удивлен тому, что поручик сразу подошел не к пану Константину, а именно к нему. Молодой офицер еще больше удивил Княжнина, назвав его фамилию:
– Капитан-поручик Княжнин?
– Да, сударь, это я, – подтвердил Княжнин, спрыгнув с коня.
– Поручик Гарновский, – представился артиллерист, прикладывая руку к каске с черным султаном и белым этишкетом.
Княжнину, как всякому военному, любопытно было рассмотреть униформу, которую прежде не видел. Симпатичный мундир: зеленый с черными отворотами сюртук, белые штаны, ладные сапоги тоже с отворотами – по-здешнему халявами, наконец, каска, придающая форме этакий античный оттенок.
– Гетман Косаковский вчера был предупрежден эстафетой о вашем приезде. Я узнал это, потому что как раз был в карауле на его квартире. И вчера же вслед за эстафетой вам пришли из Варшавы листы, – продолжал литовский поручик, заставив Княжнина, наконец, обратить внимание не на мундир, а на него самого. Это был приятный молодой человек лет двадцати четырех, среднего роста, худощавый, но широкоплечий, с немного вздернутым носом. Из-под каски, полностью закрывая уши, выбивались густые каштановые волосы – подстрижен поручик был вовсе не на сарматский манер. И вполне свободно говорил по-русски (только письма называл «листами»):
