Из этого следует, что время систематических и сознательных гонений наступает, когда реальные правители империи осознают смертельный характер ее болезни. Надо сказать, вполне очевидно, что в течение I столетия власти не имели четкого представления о существовании христианства. II век – это время местных и временных законов против христиан. В III столетии мы переходим в эпоху ужасающе быстрого упадка и самых серьезных, хотя и нерегулярных попыток дальновидных императоров повернуть поток вспять, и это была эпоха спланированных и бескомпромиссных гонений на христиан со стороны императоров. Для таких императоров, как Деций, Валериан и Диоклетиан, альтернативы, по сути, не существовало. Христианство для них было огромным и организованным нарушением закона. Оно яростно осуждало государственную религию как смертный грех. Оно откровенно отрицало всякий первейший долг лояльности государству и обращалось к более высокой преданности иному отечеству. Никакое восстановление прежних условий в Риме, на которое надеялись реформаторы, не могло быть осуществлено без преодоления христианства[39].

Но было уже поздно. Христианство к тому моменту стало слишком сильным. Систематические гонения III века ни к чему не привели, а последние, Диоклетиановы, закончились буквальным признанием поражения. Не то чтобы христиане теперь оказались в большинстве. Это было далеко не так и оставалось еще долго. У нас нет точных цифр, но, по-видимому, в начале IV века они составляли не более одной десятой от общей численности населения в восточной половине империи и не более одной пятнадцатой в западной. Однако они обладали значением, совершенно несоразмерным их числу. Мрачный и безнадежный страх перед будущим воцарился в языческим мире, который стал понимать, что его лучшие дни прошли и что его высочайшие творения приходят в упадок; казалось, он теряет былой самоуверенный дух и энергию. Но христиан вдохновляла надежда на будущее, совершенно не зависимое от судеб империи. Сотрясения и крутые переломы настоящего могли быть всего лишь подготовкой к лучшей эре, и христианская община, в отличие от языческой, была исполнена воодушевления, энергии и пыла новой жизни. Вдобавок христиане составляли основу городского населения, то есть их масса, как бы мала она ни была по сравнению со всей империей, сосредоточилась в центрах влияния и заняла стратегические позиции. Кроме того, христианская организация, хотя и менее плотная, чем станет вскоре, позволяла ее членам быстро связываться друг с другом и действовать совместно. Несомненно, их сила превышала их относительную численность и, вероятно, в еще большей степени, чем они сами осознавали. Но это было задолго до того, как пришел тот человек, который стал об этом подозревать и, обратив этот факт в свою личную выгоду, обеспечил триумф христианства над язычеством.

Мы не можем утверждать, что Константин[40] объявил себя сторонником христианства, убедившись в его истинности или по религиозным мотивам. Действительно, нет никаких доказательств, что в душе он когда-либо был подлинным христианином. Его мотивы нетрудно угадать. Когда он отправился из своей небольшой приграничной провинции с маленькой армией на завоевание империи, у него практически не было шансов на успех. Но история мало знает людей, обладавших большей политической дальновидностью, нежели Константин. Не будет опрометчивым предположить, что наедине с собой он рассуждал так: если он провозгласит себя защитником этой доселе незаконной и преследуемой секты, они сплотятся в его поддержку со всем энтузиазмом и он заручится помощью самой истовой группировки в государстве. Большая слабость язычества в противоположность христианству должна была быть очевидна для столь прозорливого наблюдателя. Язычество с его разрозненными силами, не имеющее ни руководства, ни безоглядной уверенности в себе, ни веры в будущее, ни миссии в настоящем, которая пробудила бы энергию и жизнь, было не той силой, какую столь амбициозный и трезвомыслящий молодой человек выбрал бы для того, чтобы вести к победе. Мотивы, которые побуждали его поддержать христианство, были чисто политическими, и результат со всей определенностью подтвердил правоту его суждения.

Однако в другом смысле поступок Константина имеет более важное значение и является частью более широкого движения.

Трансформация Римской империи из древней в средневековую произошла за полвека, последовавшие за воцарением Диоклетиана. Изменения, внесенные им в формы и конституции, модифицированные и продолженные затем Константином, ознаменовали настоящую революцию, полный поворот. Империя оторвалась от своего прошлого. Она уже больше не притворялась тем, чем была вначале. Она откровенно признала ситуацию такой, какой была, и уже не пыталась вернуть прежнее. Она открыто посмотрела в лицо будущему. Эта перемена логически влекла за собой признание христианства. Нет уверенности, что Диоклетиан смутно не осознавал этого. Но Константин осознал это достаточно ясно, чтобы начать действовать, хотя он, возможно, и не сумел бы выразить это словами.

Для христианства, как и для империи, это был век перехода, век трансформации по характеру и устройству, итоги которой мы рассмотрим чуть позже.

Нам остается показать, насколько это возможно, вклад христианства в нашу цивилизацию как одного из четырех великих источников, из которых она и произошла. Каковы новые элементы, которые внесла в человеческую жизнь и прогресс христианская религия?

Для этого нам сначала необходимо вкратце отметить два элементарных факта, которые мы подробнее изложим в другой главе. Во-первых, мы должны рассмотреть влияние христианства как исторической силы, а не божественной религии. Истинна или ложна его претензия на особый божественный характер, не имеет никакого значения для этого вопроса. Здесь мы должны установить те влияния, которые, безусловно, следуют из него, как исторические факты, независимо от того, какую гипотезу мы принимаем.

Во-вторых, в данном случае нас не интересуют ни те результаты, которых достигло христианское богословие, ни те, к которым привела церковь как правящая сила или религиозное учреждение. В обоих этих направлениях христианская религия послужила основой для грандиозных исторических сооружений, которые имели чрезвычайно важные последствия. Но ни в том ни в другом случае христианство как религия не является подлинной творческой силой, и следствия, вытекающие из догматической системы или церкви, можно отнести на счет религии только в той мере, в какой она предоставила повод для действия сил, которые в действительности и привели к этим результатам. В данный момент нас интересует именно религиозная сторона, а не богословская или церковная, хотя они тоже сыграют роль в нашей истории в других главах.

Опять-таки следует заметить, что влияние религиозного характера, как и любых чистых идей, трудно проследить с абсолютной точностью. Их действие с гораздо меньшей вероятностью будет описано в документах, чем другие причины, которые могли способствовать общему результату. Например, не может быть никаких сомнений в том, что в США евангельское учение в тысячах отдельных случаев было решающим фактором, под влиянием которого сложился общественный протест против рабства перед началом Гражданской войны; однако было бы гораздо сложнее написать историю его влияния, нежели историю политических влияний, которые действовали в сочетании с ним. В таких случаях, в отсутствие убедительных доказательств, мы часто ограничиваемся логическими умозаключениями, однако эти умозаключения могут быть настолько очевидны, что фактически становятся равнозначны доказательству.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.