— Пудан.

— Ну так веди нас, Пудан, к умирающим.

Пудан глянул на Ивку умоляющими глазами, охая и размахивая руками, заторопился к выходу.

Ивка с сожалением положила недогрызенную утиную ногу на тарелку. Хотя, с другой стороны, хорошо как все складывается. Последняя чеканка в дело идет. Это все Славен, молодец какой. С ним не пропадешь.

А с чеканками она и вправду почти сроднилась. Когда подносила ладонь к этой, последней, так будто рой крошечных раскаленных иголок впивался в подушечки пальцев. А потом было такое ощущение, словно все тело окунули в кипяток. И выжали, как мокрую тряпку. Только вместо изнеможения заполняла его ни с чем не сравнимая легкость и благодать.

На поляне, недалеко от гостиницы, на снятых с драконов потниках, постеленных на еловый лапник, лежали двое юношей. Да какое там, юношей, совсем еще мальчишек с едва начавшими пробиваться усами на красивых, смуглых лицах. Один был без сознания, белая рубашка залита на груди кровью, розовая пена пузырилась на губах. Другой стонал громко, смотрел вокруг глазами, полными слез. Руки его были прижаты к животу. Рядом валялись две окровавленные шпаги.

— Дуэль, видишь ли, устроили, — стонал Пудан. — Обоим одна и та же девушка, соседка наша, Мулика, понравилась. Ни тому, ни другому ничего не обещала. Но улыбалась обоим. Молодые, глупые, драться надумали. Никому не сказали ничего, но я увидел, как они из ворот выезжали. И как кольнуло что-то внутри — поспешил за ними. Да драконы у господ больно скорые. Не успел, старый дурень. Не успел. Вылечишь, Данница, контез золотом тебя завалит. Или пусть меня потеряши унесут. Как тебя зовут? Ивка? Ивка, давай же, прикладывай чеканки.

У Ивки глаза сделались что твои два блюдца, стояла, растерянная, теребила опустевший мешок: «У меня только одна чеканка».

— Как одна? Что значит одна? — Пудан чуть не сел на промерзшую землю. — Нельзя, чтобы одна. Господ ведь двое…

— Это значит, — вступил в разговор Славен. Он единственный здесь сохранял холодную голову. — Это значит, что тебе придется выбирать, Пудан.

— Как же так? — Пудан чуть не плакал, — как я могу выбирать, кому жить, а кому нет. Левис — младший, ему, бедняге, только шестнадцать исполнилось. Морен — старший, ему семнадцать. Я к ним с самого детства приставлен. Им обоим не место в небесной лодке.

— Пока ты тут плачешь, — напирал Славен, — они умрут оба. Не можешь выбрать — давай монету кинем. Дракон — Левис, решка — Морен.

— Нет, не могу! — завыл Пудан, уронил голову в ладони. — Нет! Нет! Данница, сделай же что-нибудь.

— Обоих погубишь, дурак старый. Выбирай! Или я сам выберу!

— Замолчите, — закричала Ивка.

Сразу стало тихо.

— Я попробую.

И Пудан, и Славен непонимающе смотрели на нее. Она и сама еще не понимала до конца. Просто рождалась, крепла внутри сумасшедшая, на первый взгляд, мысль.

Ивка достала из мешка последнюю чеканку, сжала на мгновение в кулаке, приложила изрезанную рунами серебрянную поверхность к губам. Приказала: «Положите мальчиков рядом».

Славен хотел что-то возразить, да рукой махнул. Стал выполнять, что велели.

Ивка опустилась на колени рядом с юнцами, свела вместе их ладони на жухлой траве. Положила чеканку так, чтобы та одинаково касалась и руки Левиса, и руки Морена. Прижала сверху свою длиннопалую ладонь.

— Выручай, чеканка. Сколько месяцев были вместе. Считай, сроднились. Древние заклятия не обманывают. Теперь я — это ты, а ты — это я. Выручай.

Сначала долго ничего не происходило, только слышалось хриплое поверхностное дыхание раненых, да Ивка кривила в отчаянии губы. Как вдруг словно струна лопнула. Сначала сквозь Ивкины пальцы просочился звук. Будто заныла тростниковая дудка. Потом из-под ладони потек розовый дым. Ивка поморщилась, чеканка раскалилась, жгла кожу. Почернели, опалились древние руны. Рука будто вросла в пальцы мальчишек, образуя странную большую ладонь о пятнадцати пальцах. Впитывалось в тело таинственное серебро, уходила, растворялась вместе с ним Ивкина ладонь.

Больно было невыносимо, вздулись на нежной розовой коже наполненные влагой пузыри ожогов. Ивка наконец отдернула покрасневшую руку, затрясла ею в воздухе. Чеканка исчезла, въелась в плоть, оставив два равных следа. Левис вздохнул глубоко, приоткрыл глаза. С лица Морена ушла синяя бледность.

Ивка покачнулась, оперлась о землю. Ей было нехорошо. Славен нагнулся, обнял за плечи, поддержал.

— Все в порядке, милая?

— Все в порядке, — улыбнулась ему Ивка.

Пудан суетился вокруг Левиса и Морена. Обтирал лица чистой тряпицей, укладывал поудобнее, заботливо подтыкал шерстяные плащи под спины.

— Пойду, телегу пригоню, — выпрямился Славен. — Господа еще какое-то время в седла-то не сядут. И поедем к контезу. Плату за лечение получать. Не забыл об этом, Пудан?

— К потеряшам тебя. Помню.

Контез Рижна, узнав что случилось, собственноручно бил сыновей по не знавшим бритвы щекам, поминал всех небесных потеряшей и давно почившую тещу. Левис и Морен, еще заспанные, не до конца пришедшие в себя, но уже твердо стоявшие на ногах, прятали взгляды и просили прощения. В конце концов братья, по указу контеза, обнялись в знак дружбы и любви и были отпущены в свои покои.

— Вы бы, господин контез, девок им ладных нашли, что ли. На ваших просторах немало найдется девиц или, там, вдовушек молодых, кто рад будет с такими ладными молодцами погулять, — посоветовал Славен.

— Не учи, — буркнул контез. — Задним умом все умные. Значит так. Чеканка была одна, а спасенных душ — две. Значит, и заплачу два золотых. Чтобы потом не говорил никто, что Рижна жмот и детей своих не любит.

Позже, предварительно крепко заперев дверь, пересчитывая монеты в гостиничном номере, Ивка думала о том, как высыплет блестящие кругляши перед Па и обеими Ма. Представляла, как Ма Оница всплеснет руками и заплачет от радости, как Ма Уллика одобрительно хмыкнет, вытирая руки о фартук: «Я и не сомневалась никогда. Ивка очень разумная девочка».

А потом они вместе сядут за чисто отскобленный стол и разложат золотые таллы, серебрянные таллены и медные таллики на три разные кучки и будут рассчитывать, что отнести магу, что сразу потратить на хозяйство, что отложить на потом. А Верика примостится рядом и будет заплетать косы новой кукле.

Ивка аккуратно сложила монеты в мешок, затянула крепко потертую веревку, спрятала под матрас, расплела косы и стала ждать, когда придет Славен. Раз он обещал, так и сделает. В этом Ивка была уверена.

Фургон изрядно трясло. Ивка сидела рядом со Славеном на козлах, глядела бездумно на скрипящий под обмотанными цепями колесами снег. Славен объяснил, что это ломаются с хрустом снежинки под тяжестью фургона. Казалось, что Славен знает все. Будто какой знатный господин, отучился много лет в Университете, а не гонял загруженные доверху фургоны по дорогам королевства.

Хвост бежал впереди, то и дело проваливаясь в сугробы. Впрочем, его это, кажется, не смущало.

Ивка достала из-за пазухи деревянную маленькую шкатулочку. Там, в тепле, скребли лапками блестящие, как серебряные монетки, швейные блохи. Ивка купила их у менялы прямо в гостинице перед отъездом. Теперь все заказы домашних были выполнены. До дома два дня пути. В Милограде уже зима начинается. Дожди зачастили. И холодно. Не так, конечно, как здесь в горах. Но все уже ходят в куртках и плащах. В сапогах и тяжелых ботинках. В картузах и шерстяных чепцах. И опять можно стирать хоть весь день, не жалея воды. Только это уже не Ивкина забота. Она, считай, почти что благородная дама.

— Славен, когда мы сделаем остановку? — спросила уставшая Ивка.

Славен не услышал, он, хмурясь, разглядывал предсказатель погоды: крупный продолговатый кристалл, висевший на шее на кожаном ремешке. Только недавно прозрачный, кристалл потемнел, стал цветом темнее грозовой тучи.