Вернулся после недели в Берлине, где в Zoo Palast показывали «Военный реквием». Тень моих ожиданий. Молчание в конце было целых… 30 секунд, которые показались двумя минутами; затем зрители начали тихо выбираться из зала, проходя мимо меня так, словно я был призраком, явившимся, чтобы их испугать.

Пока летел домой над освещенными солнцем облаками, читал описание Плинием его загородного дома:

Я начал уставать от кино, от этого заповедника амбиций и глупости, в вечной погоне за иллюзиями или, возможно, за бредом.

Вчера меня почти семь часов без перерыва забрасывали вопросами; голова кружилась, словно волчок. Сбежал. Вернулся домой на Чаринг-Кросс-роуд, где дверь была завалена очередной стопкой писем. Буду ли я писать? Судиться? Давать советы? Уделять внимание? Одобрять? Помогать? Телефон звонит до тех пор, пока я не сбегаю. Какое счастье приносит эта какофония? И чего я достиг, если чудесная вилла Плиния исчезла без следа?

Пока мы были в Берлине, Пол плохо себя чувствовал. ХБ пришлось тащить его наверх и покупать тьму таблеток, состав которых мы проверили: аконит, белладонна и так далее. Бо́льшую часть времени он провел в постели и вернулся домой с легочной инфекцией. Мой дорогой Говард продолжает улыбаться и оставаться в сознании весь год, что болеет, хотя не может ни ходить, ни читать, ни писать. Дэвид сгорел менее чем за неделю. Я не видел его, поскольку тогда мы начинали снимать «Военный реквием».

Тем же вечером гулял вдоль берега. Отлив был далеко у линии горизорта, и вода на песке, словно зеркало, отражала угасающий розовый закат; на краткий миг солнце осветило лодки и дома, а потом исчезло.

Великолепное солнце; небеса столь чистые, что видно до самого горизонта. К концу дня ветер набрал силу, пригнав драматические тучи, которые в конце концов пролились серой пеленой дождя. Над морем изогнулась радуга, и галька в лучах заходящего солнца заблестела, словно миллионы кошачьих глаз. С темнотой пришел град, барабаня по гофрированной металлической крыше. Бедные нарциссы, приветствовавшие меня по возвращении, теперь прибиты к земле.

Название «нарцисс» связано не с именем юноши, который встретил свою смерть, тщетно пытаясь обнять свое отражение в прозрачной воде; оно происходит от греческого narkao («вводить в оцепенение»), хотя Нарцисс действительно был парализован своей красотой и умер, обнимая собственную тень. Плиний говорит: «Narce Narcussum dictum non a fabuloso puero», выводя название цветка от narke, а не от знаменитого юноши. Сократ называет растение «короной подземных богов», поскольку луковицы, если их съесть, отключают нервную систему. Возможно, римские солдаты носили их с собой по той же причине, по которой американские солдаты курили во Вьетнаме марихуану (а не потому, что растение обладало целебными свойствами).

Это побудило меня позвонить Мэттью Льюису, фотографу-портретисту, и спросить, может ли он сделать фотографию молодого человека с нарциссом в руке. В прошлом году он сделал великолепный портрет красивого, обнаженного по пояс итальянца с лимоном, сок которого тот использовал для разведения героина. Нарцисс, наркотики, поглощенность собой – бесчувственный уход в себя.

Серый ветреный день, холодно. Прошлым вечером вернулась зима, о которой мы почти забыли, и собирается задержаться еще на несколько дней. Я сложил перед домом плавник, отмечая новую клумбу, но для вскапывания решил дождаться более теплого дня.

Вчера совершил оптимистичный поход в местный питомник в Грейтстоуне, где можно купить растения со скидкой, и вернулся с лавандой, розмарином, камнеломкой, монбрецией, ирисом и вычурной юккой. Упаковывая их в старый деревянный ящик, я услышал, как болтливый владелец лавки проговорил: «Вот черт. Никак не могу их сбагрить; только посмотрите на эту клумбу – я не поливал ее с тех пор, как выстроил».

Дома я спрятал растения под навес и сделал из старого ящика парник. Посадил лук и выставил горшки на южное окно вместе с отростками герани, которые ожили после темной зимы в ванной дома Феникса.

Когда черный ураган поднял в воздух маленький дом в Канзасе и в яростном вихре понес в страну Оз, я выскочил из кинотеатра на улицу. Часто в своих детских снах я видел себя на скользком изумрудном полу, преследуемым солдатами Злой Ведьмы, превращенными в фалангу неумолимых марширующих гвоздей.

Детские воспоминания имеют забавную привычку повторяться. Примерно год назад, в ныне знаменитую октябрьскую ночь Великой Бури, я проснулся рано утром от беспокойного сна. Дул резкий ветер. Поначалу я не обращал на него внимания: Дангенесс открыт, и ветер здесь дует постоянно. В темноте я заметил, что стеклянный абажур в центре комнаты сильно раскачивается, а сама комната наполнена пылью, которую ветер выдувает из каждой щели. Я попытался включить свет, но электричества не было.

Меня охватили первые тихие волны паники. Я оделся, путаясь в темноте. Чувствуя озноб и тошноту, я отправился на кухню в задней части дома, отыскивая дорогу в свете маяка, который принял на себя главный удар бури, с каждой минутой становившейся все сильнее. Нашел свечу, зажег ее, но мерцающий свет только усилил чувство незащищенности и одиночества.

Снаружи во тьме светилась атомная электростанция. Я задул огонь. Разрушающаяся рыбацкая хижина казалась в темноте тем самым домом, каждая ее досочка была напряжена до предела. То и дело доска отрывалась от своей соседки, восемь десятилетий краски и смолы разлетались со звуком винтовочных выстрелов. Дом разваливался на куски. Я сидел и ждал, когда сдует мою собственную крышу или выбьет окно.

Ураган усиливался. Низкий несмолкаемый рев сопровождали теперь более высокие ноты: визг, стоны и свист банши приняли симфонические масштабы. Моя Хижина Перспективы никогда не казалась такой любимой, когда по ней, словно по барабану, били порывы ветра, который летел прочь, с воем преследуя другие жертвы. Вдоль берега в воздух взмывали черепичные крыши, опадая керамическим градом. Садовая стена провалилась, изогнувшись, словно змея; старый вяз рассыпался, словно коробок спичек. Хозяйственные постройки скрипели и соскальзывали со своих фундаментов.

Выйдя в серый рассвет, я осмотрел дом и увидел, что на нем нет никаких повреждений; вокруг бушевало море, омывая меня солеными брызгами, замерзавшими на окнах и до черноты сжигавшими утесник и ракитник. Огромные темные волны словно в замедленном движении катились идеальными рядами; их верхушки превращались в белую пелену, висевшую над берегом, словно туман.

Однако Хижина, в отличие от канзасской фермы, крепко стояла на фундаменте. Проведя всю следующую неделю без тепла и света, я смотрел на сверкающую атомную станцию у горизонта и думал, что, подобно Изумрудному городу и великому Волшебнику, моя жизнь и эта хижина оказались воплощенной мечтой, о которой я грезил в те годы в Риме.

«Волшебник страны Оз» напоминает мне о пугающей способности кино оказывать влияние на реальность. Рад, что все закончилось хорошо.