Горше горького стало обманутому народу за свою вражду: «Мы людей злодеями считали, как могли изводили, а они куда лучше нас и своё счастье, свою свободу сами найдут». И решили тогда никуда не ходить, остаться жить где жили и искать людской дружбы. Ведь как получилось: после Светоносцева урагана каждый угодил в какое-нибудь место да там и осел. Кто шлёпнулся в реку или болото – стал водяным, кого в лес занесло – лешим, кто в степи пристанище нашёл – полевиком.

Нам, домовым, больше других повезло. Наши предки прямо к людям попали и в их домах устроились. Мы к человеку ближе всех были, сильнее всех к нему привязались. Помогать начали, охранять, из лютых врагов сделались добрыми друзьями. У нас теперь и заботы общие, и надежды. Помогаем, как умеем, человеку вернуть свою свободу. А ведь и наша свобода где-то быть должна, и наше счастье. Не верю, что для одних пакостей мы все на земле появились. Хотя вон если нашего водяного взять, так он и до сей поры на белый свет злобится, всё норовит лихо учинить. Ну и прочие иные никак от прежних повадок не отвыкнут. А много таких, кто и лютовать больше не хочет, и к человеку всё не прибьётся.

Я же так понимаю, что без человека нам нельзя, и когда про тот город в горах вспомню, так не жалею, что туда дороги нет. Хоть и понаслышке о нём знаю, а всё-таки думаю: что за жизнь там была? Жили все, как трава в поле, никто ни о чём не думал, радовались своему покою – и всё тут. Нет, Лёнька, уж я с человеком останусь, хоть и трудно бывает ужиться с ним…

…Хлопотун умолк, устремив свой взгляд в какие-то недосягаемые для мальчика дали и изредка пошевеливая ушами. Лёнька давно уже замер в своём уголке, как воробей в потаённой нише. Вкрадчивыми бледными щупальцами в кухню незаметно пробралась луна и опутала всё тонкой, тускло мерцающей паутиной. Хлопотун встрепенулся и шумно фыркнул:

– Ну, больше мне нельзя задерживаться, пора в крольчатник. А ты спать ступай.

– Хлопотуша, – несмело спросил Лёнька, – а ты ещё придёшь?

– Приду, – пообещал тот. – В другой раз можешь и не дожидаться полуночи. Как стемнеет, придёшь и позовёшь.

– Домовушка, не чинись?.. – заулыбался Лёнька.

– Дался тебе этот домовушка, – отмахнулся Хлопотун. – Придёшь сюда и просто подумаешь обо мне. Я тебя так ещё быстрее услышу.

Проговорив это, домовой встал, по-кошачьи размял гибкое, пружинистое тело и неслышно удалился во двор.

Когда наутро с последним, девятым, ударом часов дед Акимыч как штык появился в кухне, заспанный Лёнька ещё плескался под рукомойником, силясь победить свою дремоту.

– Проспал нынче, Фёдор Акимыч, твой друг, – сказала бабушка. – Еле добудилась.

Акимыч внимательно поглядел на Лёньку, но ничего не сказал и вместо этого поинтересовался у бабушки:

– Что новенького, Антонина Ивановна?

– Новенького-то? А прибавление у нас в хозяйстве знатное, – засмеялась бабушка. – Крольчиха моя, Черноушка, нынче ночью восемнадцать крольчат принесла. Сколь помню, никогда больше двенадцати их не появлялось. И Черноушка у меня махонькая да невзрачная, а вот поди ж ты…

Бабушкина новость привела Акимыча в восторг:

– Богатырка она у тебя, Ивановна, мать-героиня! Да ты бы показала свою рекордсменку, желаю на неё своими глазами посмотреть!

– Ах ты Фома неверующий, – весело укорила его бабушка. – Ладно, идём, открою маточник.

Лёнька насилу дождался возвращения деда и встретил его уже одетым в свою походную форму. Едва они тронулись в путь, как мальчик принялся выкладывать Акимычу про свою встречу с Хлопотуном, и легенда, которую он пересказал, как умел, тронула деда необычайно. Он на лету ловил каждое Лёнькино слово и то кивал согласно, то вскидывал свои редкие брови, то низко опускал голову. Когда Лёнька закончил рассказ, Акимыч ещё долго обдумывал что-то и, казалось, даже забыл про своего спутника. Тот не мешал, пока ему самому не пришла в голову неожиданная мысль.

– Дедушка, – сказал он, – выходит, что все они к нам пришли напрасно?

Акимыч не удивился вопросу, словно и сам думал об этом.

– Сдаётся мне, что не напрасно… Ведь отчего люди лучше стали? А оттого ещё, что все вместе боролись со Светоносцевым злом… И домовые уже своё дело по-другому разумеют – к добру тянутся, нам помогают. Вот и опять получается, что не зря сюда пришли. Понимаешь? Ну, молодец, если так. А теперь гляди…

Перед ними открылось лесное озеро. При виде его Лёнька в недоумении остановился. Совсем иначе рисовалось ему это место. Маленькое озеро было тёмным до черноты. Вековые деревья обступили его, вытянув над непрозрачной водой длинные косматые лапы. Когда солнечный луч касался чёрного зеркала, он не зажигал мёртвой глади и сразу проваливался в неведомое и мрачное зазеркалье. Да, озеро казалось безжизненным, но таило что-то пугающе хищное, что несёт с собой только живое, и от этого Лёнька поёжился и придвинулся к деду. Акимыч же не отрывал глаз от сумрачной заводи.

– Вишь ты, дышит чёртова бездна, – вслух подумал он.

– Почему бездна? – не понял Лёнька.

– Потому что озеро это провальное, – рассеянно ответил дед, – бездонное…

– Совсем нету дна?

– Дно, конечно, должно быть, но никому его не доводилось ни достать, ни увидеть, уж больно глубоко. Помню, по молодости и нам приспичило как-то чёртов колодец измерить. Связали несколько верёвок да с камнем на конце с плота и бросили. Всю верёвку, Лёнька, размотали, а камень тянет и тянет. Тут нас оторопь взяла, верёвка-то саженей в тридцать вышла. Переглянулись мы и давай к берегу грести что было сил. И верёвку даже тянуть не стали, пропади она пропадом!.. Пускай удавится ею чёрт водяной! – с неприязнью закончил Акимыч.

– Кто удавится, дедушка?

– Да я же и говорю тебе – водяной!.. А то ещё сказать – озёрный дух. Вишь, какое место для житья себе выбрал. Это озеро исстари Чёртовым слывёт, сколь народу кануло в него без возврата! Многие не то купаться – и близко подходить боялись к дьявольскому владенью. Ведь зазеваешься – и утащит пучеглазый жабьими лапами на самое дно!

– Ты, дедушка, и водяного видел? – готов был поверить Лёнька.

– Нет, милый, Господь уберёг, – облегчённо вздохнул дед. – Увидеть водяного – это, Лёнька, всё одно, что накликать неминучую беду на свою голову. А вот деда моего, Матвея Спиридоныча, свела-таки судьба с нечистым. И великое горе он, Лёнька, про то имел.

Акимыч оглядел напоследок недоброе озеро и махнул рукой:

– Пошли-ка, Лёнька, на озеро Светлое… А по дороге я тебе расскажу, какое мой дед горе принял.

…Приключилось это давно, когда деда ещё Митькой кликали, ему в ту пору десятый год всего пошёл. Пески были тогда большими да богатыми. И жила в них девочка Настя, ровесница деду. Дружили они сызмальства, чуть не с пелёнок, и уж как дружили – водой не разольёшь. Взрослые, глядя на такую недетскую привязанность, толковали, что быть Митьке да Настеньке всю жизнь вместе. Ан вышло по-иному.

Пошла как-то Настенька с матерью в лес, то ли за ягодой, то ли за другой какой надобностью. И как набегались по лесу, приустали, вывела их дорожка на это распроклятое озеро. Его бы обойти стороной, да как нарочно пить схотелось. Настенькина мать и задумала набрать здесь водицы. Дочку на бережку оставила, а сама стала тропинку к воде искать и отошла далече от девочки. Вдруг та как закричит! Обернулась мать, а Настеньку водяной уже в озеро за косу тащит. Баба назад, да куда там! Забурлила вода, и не стало Настеньки.

До самого заката просидела мать у озера, всё вымаливала дочку у водяного. Не вернул тот своей добычи. И когда пришла бедная в деревню, люди не узнали её: волосы седые, а сама почернела вся – ну, старуха старухой. А ведь была до этого молода и черноволоса…

Только не одной ей страданье выпало. Дед мой как узнал про Настеньку, так и бросился к озеру. Мечется на берегу, плачет, всё в воду норовит прыгнуть. Мужики его еле отогнали, боялись, что порешит себя хлопец почём зря. Все дивились: и откуда в таком малом сердечке такое горе великое?