А однажды ночью слышит Куличик, как Василию жена жалуется:

– До чего эта Анфиса Семёновна надоела! Переколочу ей завтра банки с вареньем и скажу, что кот в кладовку залез.

А Василий отвечает:

– Ну и правильно. Сколько ж нам терпеть? Я тоже завтра проводку так обрежу, как будто сама прогнила. Пускай посидят без света.

Ну, дела, думает Куличик, неужто и мои за диверсии примутся? Ну уж нет, варенье разбить не дам, пускай вы и мои хозяева. Взял и перепрятал соседское варенье. Так Любка Попругина со злости раскокала пустые банки и на кота свалила. И пошло-поехало. Такая в доме завелась карусель, что Куличик уже и не знал, за кем следить, чего спасать. И взяла его обида за хозяев. Эх, думает, до чего душевные были люди и в кого превратились! Знал бы такое, ни за что сюда не поехал. И теперь мне тут делать нечего. Вернусь в Харино, в свою избу, буду новым хозяевам служить, а если у них есть доможил, попрошусь к нему в помощники.

– А что, кто-то есть? – спросил Хлопотун.

– Нет, с новосёлами никто не приехал, а харинские решили в своё время не занимать избу год. На случай, если Куличик вернётся… Он и вернулся.

– Радуется, наверное, – подал голос Панамка.

– Радуется!.. Да он совсем голову от счастья потерял. Вот что ваш город делает! – со злостью закончил Пила, адресуя последние слова опять же Лёньке.

– Ну чего ты к нему пристал? – заступился за мальчика Хлопотун. – Все, что ли, в городе такие, как эти Попругины с соседями?

– Все! – с вызовом бросил Пила.

Хлопотун махнул лапой:

– Ну, пошёл пилить…

Должно быть, в это время Кадилу показалось, что становится скучно.

– Удивительно, как это некоторые в курятнике живут и всё про харинские дела знают, – ни к кому не обращаясь, заметил он.

Пила недовольно поморщился:

– Что же мне, безвылазно там сидеть? Я вчера в Харино ходил…

Кадило как будто с неохотой повернулся к нему:

– А может, тебе это приснилось? Ты же с тамошними домовыми дружбу не водишь, харинскими шишигами всех называешь.

– А я ко всем и не ходил. У меня там знакомая домованя…

– У тебя? – неподдельно изумился Кадило. – Да ты, однако, вострая Пила. Стой, уж не жениться ли ты собрался?

Пила понял, что снова попался на удочку к Кадилу, но было поздно.

– Собрался я или не собрался, тебе знать незачем! – отрезал он.

– Как так незачем? – резвился Кадило. – Очень даже зачем. Могу дельный совет дать. Ты ей не говори, что живёшь в курятнике, как петух, а её вместо наседки взять хочешь.

– Тьфу ты! – в сердцах плюнул Пила. – Да не нужен ей мой курятник, у неё дом есть!..

– А-а-а, – протянул Кадило, – так ты, значит, в её дом переселишься, среди харинских шишиг жить будешь… Пора тебе, Пила, возвращать прежнее имя, будешь у нас опять Запечным. Только как с нынешним быть? Очень оно тебе подходит. Давай мы тебя будем величать Запечной Пилой. Не обидишься?

Пила немного поразмыслил.

– Слушай, Кадило, отчего ты ко мне без конца цепляешься? Чем я тебе не угодил? – спросил он вдруг мирным, почти дружеским тоном.

– Не угодил? Да как ты мог такое подумать? – загорячился Кадило. – Я же люблю тебя, Пила! Как я буду жить, когда ты нас покинешь? Нет, без тебя я здесь не останусь. Возьми меня с собой, Пила, я тебе пригожусь!

– На что ты мне пригодишься? – с презрением ответил тот. – Кадилом дымить?

Кадило скорбно поглядел на него:

– Э-эх, предательская ты Пила!.. Да без меня ты в Харине через три дня прокиснешь и сверху паутиной обрастёшь!

– Оставь его в покое, – в другой раз осадил Кадилу Толмач, – этак до утра в своей любви не объяснишься. Вон Лёнька, чай, думает, что мы ради ваших петушиных боёв только и собираемся. Как тебе, Лёня, это безобразие нравится?

– Очень нравится, – признался мальчик, и все засмеялись.

– А ещё что-нибудь нравится?

– Ещё дом нравится. А чей это дом?

Он уже успел между делом осмотреть горенку, где они сидели. В ней всё было просто, слишком просто даже для деревенского уклада. Лавки, стол и лежанка – немудрёная мебель этого жилища – были вытесаны грубо, как будто в спешке. Оконца по малости своей обходились без крестовины. В углу стояла печь, узенькая, словно сложенная для забавы. Украшали комнату пучки сухой травы и связки кореньев, щедро развешанные на стенах и низком потолке. В доме не пахло человеческим жильём, но не замечалось и признаков запустения – сырости, паутины и пыли.

– В этом доме мой хозяин четырнадцать лет прожил, а строил себе времянку, – сказал Лёньке Толмач. – Потом часто смеялся, что нет на свете ничего постоянней, чем временное…

– А где этот хозяин?

– Умер, – как будто через силу проговорил Толмач. – Уже пять лет тому.

– И никто здесь не живёт?

– Нет, он один был, семьёй так и не обзавёлся, – с грустью и сожалением ответил домовой, – и не передал никому своего дела.

– Расскажи ему про Егора, Толмач, – внезапно нарушил молчание Выжитень, и его голос прозвучал как отдаленный раскат грома.

– Расскажи, расскажи, – поддержал Кадило без обычного озорства, но Толмач отчего-то медлил.

…Жизнь Егора Сеничева пронеслась перед ним как порыв весеннего ветра, дохнувшего свежестью и умчавшегося куда-то вдаль. Толмач знал эту неспокойную жизнь от начала до конца и хранил в памяти как бесценный клад. Домовой обвёл взором последнее пристанище Егора на земле и остановил взгляд на мальчике.

– Ну, слушай, Лёня, – согласился он.

…Долгое время на месте этого дома стоял другой – хороший, крестовой. Выстроил его ещё прадед Егора. В нём Егорка и родился. Отец его был печник неплохой в Песках, а мать на всю округу известность имела, потому что лечила людей ото всякой болезни, никому не отказывала.

А Егор никак не мог свою дорожку найти. С детства, как водится, отец его к печному ремеслу приучал, но Егору оно не полюбилось. Нанялся он работником на мельницу и там долго не пробыл. После того определил отец Егора в плотницкую артель, но тот через месяц домой явился. Тут уже не выдержал отец. Ты чего же, говорит, позоришь нас, мечешься туда-сюда, руки, что ль, не тем концом прилажены? Да не руки, отвечает Егор, а душа не лежит. Отпустил бы ты меня, батя, в город, может, я там себя найду. Тот отпустил, и устроился Егорка помощником кочегара на паровоз. Сначала ему жизнь на колёсах понравилась, но вскоре знакомая тоска опять к нему вернулась. Был он потом и почтальоном, и водовозом, и дворником… Один человек посоветовал пойти на завод, там де работа для молодых. Пошёл Егор учиться на токаря и чувствует, что снова не туда попал. Неужто, думает, прав был батя, не гожусь я ни на что? Но ведь чует сердце, что где-то есть такое дело, для которого всей жизни не жалко.

Вскорости пришло ему известие из Песков, что мать занемогла и зовёт Егора. Поспешил он домой, к матушке, а она обняла сына и спрашивает:

– Ну что, Егорушка, нашёл ты дело по себе?

– Не нашёл, мама, – повинился Егор, – напрасно вас одних оставил.

– Не горюй, сынок, – утешает мать, – у меня для тебя приспела работа. Я свой путь на земле кончила, дальше ты будешь вместо меня людям помогать.

– Что ты, мама! – вскрикнул Егор. – Ведь я не умею!

А мать ему своё:

– Помогают, милый, не столько уменьем, сколько любовью, а в твоём сердце для всех любви хватит. Остальное придёт к тебе, Егорушка. А когда уйду от вас, не тужи обо мне шибко, мы с тобой скоро свидимся…

В тот же день остался Егор без матери. Горько сделалось ему жить на свете. «Хотя бы ещё разок увидеть тебя, матушка, – мечтает он, – всё бы легче стало…»

А через несколько дней, когда отец Егора в отлучке был, постучались в их дом пришлые люди – старик и девушка.

– Здесь ли Таисия Сеничева проживает?

– Нет, – отвечает Егор, – на прошлой неделе схоронили матушку.

Снял старик шапку и заплакал:

– Вот ведь беда какая!.. Даром, выходит, мы пришли. А окромя её никто нам не поможет!..

– Что у вас за беда? – спрашивает Егор.