— Люк, — она дотянулась и большими пальцами провела по аккуратным линиям его щек, по аристократичным чертам. По жесткой коже его шрама. — Он бы гордился тобой. Ты добился так же много, как и он, и даже больше. Этого он и хотел для тебя. Но, — она вздохнула, покачав головой, — ты должен прекратить винить себя.

Его тело напряглось. Схватив ее запястья, он попытался скинуть ее руки. Но она усилила хватку, обхватив его голову.

— Чушь собачья, — прорычал он. — Я не виню себя.

— Нет, винишь. Думаешь, я не смогу узнать вину, если увижу ее? Учитывая, что она была моей лучшей подругой так много лет? Если бы ты вернулся на десять минут раньше, ты бы смог остановить его. Если бы ты отказался поехать в Чикаго и не изменил решения, он бы отложил исполнение своих намерений и вовсе отказался бы от них. Что бы ты ни сделал, ничего не изменило бы его решения. Ты сказал, он уже все приготовил к тому времени. Тогда он уже решился, и твоей любви к нему и его к тебе было недостаточно, чтобы удержать его.

Последнее предложение замерло в воздухе комнаты. Его бирюзовый взгляд опалил ее своей интенсивностью, но она не собиралась отводить глаза.

— И абсолютно нормально сердиться на него за это, Люк. После нашего разговора в Сиэтле я вернулась к себе в комнату и признала, что все эти годы тайком злилась на младшего брата за то, что он прыгнул тогда в бассейн. Ему следовало быть осторожнее. Но злиться на него нормально, потому что я скучала по нему. Я любила его. Твой отец оставил тебя. Он не смог выдержать, даже ради тебя. Сердиться на него не значит, что ты любишь его меньше.

Его хватка на ее запястьях усилилась, сжимая почти до боли. Она зашла слишком далеко? Слишком рано?

— Люк, я...

Его рот накрыл ее, крадя слова, которые она собиралась сказать. И ее дыхание. Этот поцелуй... был нежным. Легким. Практически благоговейным. Не менее захватывающий и мощный, чем его обычное эротическое нападение, но... другой. Она открылась ему навстречу, покоряясь его ни с чем несравнимой страсти, как она делала всегда. Но пару мгновений спустя она отстранилась, обхватила его лицо руками, наклонила его. И взяла контроль в свои руки.

Она прикоснулась губами к его лбу, глазам, шраму, каждой щеке, подбородку. Когда он попытался снова овладеть ее ртом, она уклонилась и продолжила свой путь по его челюсти, вниз по сильному горлу до ямочки на его ключице, виднеющейся в распахнутом воротничке рубашке. Его аромат и вкус — свежего дождя после бури и теплой кожи — распалили ее желание от тлеющих углей до жаркого, пляшущего пламени.

Неожиданно ставшими неуклюжими руками она расстегнула его рубашку, пуговицы, казалось, ужались в размере, пока она с ними возилась. Наконец, она скользнула руками под полы рубашки и обхватила его за плечи. От ощущения упругой плоти над твердыми мускулами у нее перехватило дыхание, она стянула рубашку с его плеч. Когда рукава застряли на его запястьях, он сделал быстрое движение, избавляясь от запонок, и скинул рубашку полностью.

С тех самых пор, как они занялись любовью в Сиэтле, она видела его без одежды множество раз. Ей не нужно было смотреть, чтобы явственно представить четко очерченные кубики его пресса, шелковую дорожку волос, ползущую по его животу, или литые мускулы на его бедре. И все же она не могла не задохнуться от вида его мужественной красоты. Она медленно провела ладонями по его широким плечам, скользнула вниз по мускулистым рукам и переплела свои пальцы с его. Поднявшись на цыпочки, она поцеловала его грудь, постепенно спускаясь ниже к маленькому, плоскому соску.

— Это для тебя, — прошептала она в его кожу, поддразнивая кончиком языка темно-коричневый диск. — Позволь мне отплатить за удовольствие, которое ты всегда доставляешь мне.

Не дожидаясь его ответа, она втянула твердый бугорок в рот, легонько покусывая и сглаживая зуд укуса языком. Над ее головой он, окаменевший, выругался.

— Еще раз, — приказал он хрипло. — Твои зубы. Сделай так еще раз.

Она повиновалась, царапая зубами кончик соска, прежде чем захватить и прикусить его. Затем она перешла на другой сосок, одаривая его той же лаской, всасывая, дразня, теребя. Его низкий стон отзывался вибрацией в ее горле, ритмичные сжатия ее пальцев ускорились, становясь более агрессивными. Она отпустила его руки, и они автоматически устремились к ее голове, зарываясь в ее волосы, взлохмачивая, тяня, и мелкое покалывание на ее черепе добавилось к жару, текущему по ее венам. Да, она целовала и мучила его. Но его стоны удовольствия, хриплые восклицания «черт, да», «сильнее, детка» и напряженные мускулы были чувственной лаской, разжигающей ее огонь выше, жарче.

Мурча, она опустилась на колени, ее губы прошлись по дорожке черных волос, исчезающей под ремнем его брюк. Как и с рубашкой, она атаковала замок, но более уверенными пальцами. Она потянула за «собачку», и металлические зубцы раздвинулись с приглушенным звуком, приоткрывая резинку и переднюю часть его черных боксеров. Склонив голову, она сжала в кулаке горячую стальную плоть, пульсирующую в такт с ее собственным сердцебиением. Их стоны наслаждения слились в один, когда она высвободила длинную, толстую колону его члена.

— Сидней, — он еще сильнее стиснул ее волосы, его хватка стала еще настойчивее, требовательнее. — Милая.

Она раскрыла губы и поглотила гладкую головку, танцуя языком под ярко выраженной складкой. Его аромат был очень насыщенным здесь, сильнее и смешан с мускусом секса. Она наслаждалась этим. Наслаждалась этим актом одновременного доминирования и подчинения. Давать и принимать. Потому что, обхватив рукой основание его эрекции, лениво двигаясь по ней и жадно ее посасывая, она тоже получала удовольствие. Любить его, заставлять его дрожать и напрягаться под ее рукой и ртом оказалось самым сладким и действенным афродизиаком. Она сжала бедра, сдерживая безжалостные спазмы и желая проникнуть пальцами под юбку, чтобы помассировать свой ноющий клитор и влажные складки. Но для этого надо было бы отпустить его член или бедро, а она не собиралась этого делать.

Твердые, но заботливые руки удержали ее на месте, когда он овладел ее ртом, шепча слова одобрения и похвалы, когда она позволила ему проникнуть глубже. Она подчинилась, доверившись ему, нуждаясь увидеть его, теряющим контроль, который он носил как вторую кожу. Но как только его член налился, и толчки укоротились, Лукас выругался, отпрянул от ее губ и поднял ее на ноги. И когда он обрушился на ее рот с поцелуем, прежняя нежность была сметена похотью и ненасытной жаждой. Он стянул ее рубашку через голову, отодвинул чашки бюстгальтера и набросился на ее грудь. Экстаз пронесся бумерангом от ее сосков до низа и обратно. Она притянула его голову еще ближе, пока он чередовал поддразнивание кончиков пальцами и языком и их глубокое всасывание. Это было так... слишком. Ей надо было...

Дотянувшись, она потянула за край юбки.

— Нет, — его пальцы сомкнулись на ее, разжимая их. — Оставь ее. Туфли тоже.

Он подтянул ее юбку вверх по ногам, пока черная ткань не собралась вокруг талии. Прохладный воздух прошелся по ее ногам, спине и влажной плоти между ее бедер. Рывок — и ее разорванное белье приземлилось на полу, оставив ее еще более обнаженной. И уязвимой. С бюстгальтером, сдвинутым под грудь и юбкой, собранной вокруг бедер, она дрожала, быть наполовину обнаженной было почему-то еще более откровенным, чем быть полностью голой.

— Люк, — она потянулась к нему, нуждаясь в его свирепой страсти, поглощающей ее. Обхватив руками ее зад, он подвел ее к коричневому кожаному дивану у стены. Он опустился на подушки, увлекая ее за собой так, что она оседлала его колени. Мягкий материал его брюк коснулся внутренней части ее бедер, создавая острый контраст с агрессивными толчками его члена напротив ее складок и клитора. Она задохнулась, качнула бедрами и захныкала от удовольствия, пронзившего ее.

Захватывая контроль еще раз, она поднялась на колени, обхватила широкое основание его эрекции и медленно скользнула по ней вниз. Головка раскрыла ее складки, прокладывая путь для толстой, большой колоны. О Боже, он заполнил ее. Растянул ее. Пометил ее. После такого большого количества раз она должна была привыкнуть к первичному сопротивлению ее тела его проникновению, но как человек мог привыкнуть к удовольствию настолько острому, что оно задевало восхитительные, ошеломляющие линии боли и экстаза?