«Тебе нужна верность, и я ее тебе предоставлю. Но, если бы я собирался соблюдать целибат, то стал бы священником».

Она вздрогнула, когда воспоминания о последнем случае, когда Лукас касался ее, заполнили ее сознание, будто бы кто-то достал затычку из крана. Перед глазами возникали картинки. Его большие ладони на ее плоти. Его жесткий, чувственный голос в ее ушах. Его твердое тело, прижатое к ее. Иисусе. Возбуждение громыхало в ней, как молот по металлу, и неожиданно корсет под платьем оказался затянутым слишком туго. Мягкий шелк и кружево ощущались слишком грубыми на ее резко ставшей чувствительной коже. Ее трусики не могли сдержать напор горячей влаги меж ее бедер.

Неделю назад она думала, что готова к этому — к нему. Семь дней ограниченного количества контактов и крайне поверхностного общения с Лукасом внушили ей ложное чувство уверенности и безопасности, что, да, она могла вступить в эти брачные отношения. Вступить. У нее вырвался вздох. Такое безобидное слово для чего-то такого ...катастрофического.

— Уже и последний гость ушел?

Она взглянула на Лукаса, вошедшего в комнату. И молниеносно вернула свое внимание к больным ногам. Но слишком поздно. Его образ уже отпечатался на ее сетчатках. Худощавое лицо в обрамлении взъерошенных темных волос. Без пиджака. Белая рубашка, распахнутая у воротника, рукава закатаны, открывая сильные, мускулистые предплечья. Большие, босые ступни. Почему вид его ступней подействовал на нее сильнее всего? Из-за интимности их вида? Из-за... их уязвимости?

Так нечестно. Это же были всего лишь ступни, ради всего святого. Не может быть ничего сексуального в пальцах на ногах.

Только если они не принадлежат Лукасу Оливеру, по всей видимости.

— Да, — сказала она, поняв, что не ответила на его вопрос, — около десяти минут назад. Твой разговор хорошо прошел?

Примерно за полчаса до завершения приема ему позвонили. По работе, поскольку он уехал. Узел в ее груди был вызван раздражением, а не разочарованием. Потому что их свадьба не была реальной, в отличие от сделки, обсуждаемой и подписываемой в офисе корпорации. Вообще-то, то, что он занялся бизнесом в день их свадьбы, было самым честным поступком за день.

— Нормально.

Он прислонился плечом к стене, скрестив руки на груди, а ноги в районе щиколоток. Склонив голову на бок, он изучал ее. Хоть она и не поднимала головы, она чувствовала пристальный взгляд его бирюзовых глаз, чувствовала его как вполне осязаемое скольжение пальцев по своим волосам, плечам, ключицам. Верху ее груди.

— Сидней, — позвал он.

— Что?

— Сегодня все было прекрасно. Дом, церемония, прием — все было замечательно. Спасибо.

Она выпрямилась, удивленная им второй раз за день. Она часто слышала «спасибо» за работу в комитете или за пожертвования. Но похвала? Комплименты? Только в молодежном центре, где ее ценили и уважали. Но нигде более, включая отчий дом, где ее усилия расценивались как ее прямые обязанности.

— Я... — она потрясла головой. — Всегда пожалуйста.

— Мне помочь?

Когда она нахмурилась, он кивнул на ее ноги.

— Н-нет, — с запинкой ответила Сидней. Коснуться ее? Боже, нет. — Все в порядке. Ранее, я видела, как ты выходил с папой, — сказала она, быстро уводя тему в сторону от его рук на любой части ее тела. — Все хорошо? О чем он хотел с тобой поговорить?

Уголок его рта изогнулся в маленькую усмешку.

— Он мне не доверяет.

Она рассмеялась ломким, резким смехом.

— Да, что ж, после того, как мама отозвала меня на приеме для разговора наедине, я очень быстро поняла, почему они решили явиться сегодня.

И это было явлением. Камео. Шоу.

— Почему же?

Лукас выпрямился ленивым движением, его глаза потемнели и наполнились опасностью.

— Почему они пришли или почему она отозвала меня?

— И то, и то.

— Они присутствовали, чтобы показать нашу семейную сплоченность. И все же, она хотела убедиться, что я полностью осознаю ущерб, нанесенный им моим незрелым и импульсивным — по ее словам — решением. Что я унизила их обоих и навредила не только профессиональным отношениям отца с Рейнхолдами, но и личным. Она не понимает, как могла вырастить такую эгоистичную дочь и не заметить этого в ней.

Боль прожигала ее изнутри, разрушая броню, в которую она облачила свои чувства на время приема. Глубоко закопать боль и разочарование, было для нее единственным способом вернуться на вечеринку и улыбаться, разговаривать и смеяться, будто она была счастливейшей из невест. Но сейчас, когда она повторила те обвинения, они впились в ее сердце множеством маленьких лезвий.

— Эгоистичная? — недовольно переспросил Лукас. — Чушь собачья. Что ты ей ответила?

— А что я могла сказать, Лукас? «Мам, я разорвала помолвку с мужчиной, с которым я встречалась больше года, чтобы выйти за едва знакомого человека, потому что иначе папа попадет в тюрьму», — она развела руками, повернув ладонями вверх. — Надеюсь, ты понимаешь, — она издала еще один горький и жесткий смешок. — Я не знаю, чего ты хочешь от меня. Сегодня, на приеме на прошлой неделе. Чего ты хочешь?

— Чтобы ты послала их всех, — прорычал он.

Подавшись вперед, он протянул ей руку. После долгого колебания она вложила свою ладонь в его, и он, потянув, поставил ее на ноги. Он провел ее через комнату к зеркалу в позолоченной оправе, висящем на стене. Поставив ее перед собой, он обхватил ее подбородок и заставил посмотреть на их отражение.

— Импульсивная? Незрелая? — его мягкий голос не соответствовал ярости в его зелено-голубом взгляде, сверкающем позади нее. — Эта женщина — самый сознательный, бескорыстный, деликатный человек, кого я встречал. А знаком с ней я пару недель. Почему они этого не признают? И почему она позволяет им не признавать? Позволяет не ценить ее дары, сердце и чувства?

Потому что она им обязана. Сидней почти плакала. Ее зубы вонзились в нижнюю губу, сдерживая этот порыв.

— Не надо, — он коснулся ее губы, и, нежно потянув, высвободил ее. — Я говорил тебе не делать так.

Он массировал ее плоть, а она беспомощно смотрела на чувственную картину, которую они собой представляли. Его большое тело закрывало ее плечи и спину. Его темная голова склонилась над ее. Его большой палец ласкал ее рот, а другая рука расположилась на животе. Его мускулы сократились, отозвавшись чувственной болью в самой глубокой и пустой части ее тела.

— Лукас, — прошептала она, обхватывая его запястье. — Я не могу.

— Не можешь что?

Его глаза не отпускали ее, а рука скользнула вверх по телу, большой палец расположился между ее грудей. Ласка на ее губах усилилась вместо того, чтобы исчезнуть. Более настойчивое прикосновение придало чувствительности ее груди, покалывающей в сосках, отозвавшись и запульсировав в ее естестве.

Она усилила хватку на его запястье.

— Это, — просипела она. — Чего ты ждешь от меня. Сегодня. Я просто — не могу.

Он замер позади нее. Напряжение танцевало на ее коже и в воздухе вокруг них.

— Почему? — наконец спросил он. — Собираешься сказать, что не хочешь этого? — будто подначивая ее сказать ложь, он провел подушечкой пальца по кончикам ее грудей. Ее плоть дернулась, моля о еще одной ласке. Более сильной.

— Нет, — она опустила ресницы в поисках другой причины, кроме правды. Несмотря на особые клятвы, которые он произнес, вся церемония была ложью. Ее новая фамилия была ложью. А теперь и ее свадебная ночь станет ложью. То, что она стояла перед ним так эмоционально и физически открытой, обнаженной в ночь, которая должна быть знаком чего-то прекрасного и особенного, казалось наибольшей ложью. Ее чувства покажутся ему глупыми и неуместными, поскольку ее тело требовало его так громко, что оглушило бы и банши. Но, пожертвовав сегодня таким многим, это — эта ночь — было единственной вещью, что она могла контролировать. И она не могла отдать хотя бы еще один кусочек себя.

Не сегодня.

— Нет, — мягко ответила она. — Я не собираюсь лгать о том, что ты... привлекаешь меня. Но еще две недели назад я была обручена с другим мужчиной. Я не разрываю наше соглашение, я просто прошу о времени.