Вот так по большей части и прошли эти четыре дня пути. То в разговорах, то в полудрёме, то они, онемевшие от внезапно нахлынувшей нежности, не могли разнять руки. По вечерам, когда останавливались — если честно, где попало — приходило лёгкое раздражение из-за необходимости общения с кем-то ещё.
Сейчас им обоим никто не был нужен.
В Ревель они явились почти в полночь. Посланный вперёд верховой предупредил городское начальство, переполох поднялся знатный. К приезду государя ворота были открыты, почётный караул у дома губернатора выстроен, а гостевые комнаты готовы. Граф Апраксин не усердствовал в низкопоклонстве, бывало, и ассамблеи пропускал, за что оштрафован был. Но, чтобы принять высокого гостя, расстарался, как мог. Вернее, насколько успел. Впрочем, мог бы и не особенно стараться: И Пётр Алексеевич, и его спутники устали так, что едва нашли в себе силы скупо поприветствовать встречающих и разойтись по предоставленным комнатам.
Наутро Раннэиль едва сумела разлепить веки. Это она-то, имевшая огромный опыт военных походов и партизанщины, способная за считанные часы выспаться на холодной каменистой земле, завернувшись в плащ и подложив вещмешок под голову! То ли разбаловали её мягкие перины и любовь мужа, то ли, опять-таки, сказывалось будущее материнство. За окном тихо-тихо, на грани даже её тонкого слуха, шелестела молодая листва садика. Юное солнце золотило верхушки деревьев, а воздух казался хрустальным. Раннее утречко на дворе, пора вставать… Подумав о ребёнке, альвийка улыбнулась и проснулась окончательно.
Неведомо, как, но Пётр Алексеевич, если не хотел будить её, ухитрялся вставать совершенно неслышно. Сейчас его тоже рядом не было, а из смежной комнаты доносились приглушённые голоса. Раннэиль, всё никак не привыкшая к титулованию императрицы, не стала звать прислугу. Чтобы надеть халатик, камеристка не нужна. Зато можно навострить ушки и подслушать парочку государственных тайн.
— …место, почитай, упалое, — услышала она конец фразы. Голос принадлежал, конечно же, Данилычу: кто ещё, кроме неё самой, мог при надобности явиться к государю в такую рань. — Тамошнее рыцарство её шпыняет, дескать, дура-баба. Содержание, что ты от щедрот российских в Митаву отсылаешь, едва ли не на две трети им уходит, чтоб не роптали, живёт твоя племянница, словно таракан за печкой… Петра Бестужева она по воле твоей от себя отлучила, и тут же нового галанта приискала. Какой-то Бирон, из немцев тамошних. Сказывают, пригож да злокознен. Бестужев-то хоть совесть имел, на денежки твои не особо зарился. А сей красавец, боюсь, по миру её пустит. Ох, быть беде, мин херц.
— Что Курляндия нам щит противу пруссаков, не тебе мне рассказывать, — до Раннэиль донёсся голос супруга. — Щит, прямо скажу, худой, и держит его рука слабая, тут твоя правда. Для того и велел этой дуре Бестужева гнать, чтоб замуж её выдать… Говоришь, красавца приискала?
— Рыцарство курляндское и без неё герцога избрать может, — возразил светлейший. — Кого скажешь, того и изберут. Тебе только имя назвать осталось, а я уж расстараюсь, нашепчу его в нужные уши. И чтоб человек был тебе предан, и чтоб обычаев местных не нарушал. Тогда за западную границу спокоен будешь.
— Я подумаю. Ступай, Алексашка, скажи, чтобы стол накрывали. Нас ещё в порту дело ждёт.
Раннэиль тенью выскользнула из спальни, едва за Меншиковым закрылась дверь. Пожелать доброго утра, как обычно, она не успела: супруг словно ждал её появления. Тут же сгрёб в охапку и целовал так, что она забыла обо всём на свете.
— Лапушка моя, — проговорил он, нацеловавшись. — Всё ли слышала?
— Достаточно, чтобы сделать выводы, любимый, — его слова вернули Раннэиль на грешную землю. Чувства чувствами, а нельзя забывать, кто они такие, и сколько судеб от них зависит. — Честолюбие — не самая плохая черта у князя, но в разумных пределах. А он те пределы, случается, преступает.
— Алексашка на Митаве — бедствие похлеще казней египетских, — хмыкнул Пётр Алексеевич, никак не желавший отпускать жену из объятий. — Вот уж кого я туда последнего отправлю, и то по великой беде. Ты мне лучше скажи, лапушка, верно ли говорят, будто князь этот, Энвенар, что едет с нами — вдовец?
Раннэиль взлохнула. Она в который раз убедилась, что её муж — бессердечный манипулятор…
…Три корабля на рейде. Немного, но, как заявил Пётр Алексеевич, они предназначены для большого дела.
— В Кадис пойдут, — сказал он, пока матросы привычно гребли вёслами — неугомонный государь потащил свою свиту в шлюпке на борт «Девоншира»[41]. — Пути торговые для наших кораблей прокладывать. А то на одних голландцев надеемся, а у тех свои выгоды.
Моряки не зря ругали балтийскую волну. Даже сейчас, в хорошую тихую погоду, шлюпку «валяло». Петру Алексеевичу ничего, он привычный. Как при виде пушек он сразу вспоминал свой чин бомбардира, так и в море в нём просыпался лихой шаутбенахт[42] Михайлов. Светлейший, хоть и «сухопутная крыса», но качающейся лодкой такого не проймёшь. Зато альвы, и молодая императрица, и стареющий воин Энвенар, ещё не подозревающий о своей роли в планах государевых, то и дело закрывали глаза и сидели так подолгу, стараясь не шевелиться. Что поделаешь, в родном мире из-за гигантских хищных тварей, живущих на мало-мальской глубине, мореходство было развито крайне слабо. А на реках и лесных озёрах лодки так не «валяет», как в море Балтийском. Словом, кое-кто вздохнул с облегчением, когда им, наконец, сбросили трап.
Корабль осматривали с интересом. Но только у императора интерес был профессиональным. Он с хорошим знанием дела давал оценку качеству такелажа и палубного настила, лично спустился в трюм и проверил крепление груза, съел ржаной сухарик, наугад вынутый из мешка. Пока его спутники любовались морскими видами, зашёл в каюту капитана, ознакомился с проложенным маршрутом.
— Эдакий крюк пришлось накинуть, — сказал он, сверяя маршрут с известными лоциями.
— Ты, Пётр Алексеич, с англичанами ныне в ссоре, а мне из-за того через Ла-Манш теперь не ходить, — ворчал капитан, встретивший своего императора как моряк моряка. То бишь, с почётом, но без лизоблюдства. — Северное море капризное, говорят, и волна там не чета нашей.
— Политика — штука переменчивая, Иван Родионыч[43]: сегодня англичане на нас злобятся, а завтра, глядишь, дружбы искать станут, — ответил ему государь. — Готов ли?
— Давно уж готов. Благослови, что ли, путь неблизкий…
…Капитан Кошелев ещё не знал, что три месяца и два дня спустя, шестнадцатого августа[44], бросит якорь в гавани Кадиса, а год спустя его станут торжественно встречать в Кронштадте — как первого русского капитана, совершившего дальний переход в океанских водах. Не знал он и того, что его удачное плавание позволит политикам добавить ещё один пункт к договору России с австрийско-испанским союзом — статью о размещении российского флота во всех портах и гаванях Австрии и Испании. Не знали того и прочие, отплывшие в шлюпке на берег… хотя кое-кто именно на такой исход и надеялся. Но, благословляя капитана в дальнюю дорогу, Пётр Алексеевич уже мысленно был на берегу, и решал новую задачу. Пока это было, как говорила Раннэиль, «не очевидно». Но, когда императрица отвлекала внимание на себя, устроив приём для местной знати, канцелярия губернатора Апраксина полдня работала не покладая перьев. Очевидным для тех, кого это касалось, решение государя сделалось только вечером…
— …В Ригу, значит, отсюда поедешь, князь?
— Встретить наших благородных воинов — мой прямой долг, ваше императорское величество, — Энвенар был, как всё его племя, донельзя вежлив и церемонен.
— Как встретишь своих, и скажешь им напутственное слово, не торопись в Петербург возвращаться. Далее поедешь, в Митаву, как мой представитель… Поручение моё будет особого рода. Даю тебе год. Но чтобы через год курляндское рыцарство более всего на свете желало видеть тебя своим герцогом… Понял ли, чего я хочу?
