Раннэиль подсела к нему, ласково коснулась губами щеки, на которой выделялись следы её пальцев.

— За тобой должок, — негромко сказала альвийка. — Если хочешь, верни прямо сейчас.

— Будет случай — верну, — так же тихо ответил он, и княжна поверила: сказал — сделает.

— Что ж, постараюсь вести себя хорошо…

…Лейб-медик покинул их глубокой ночью, когда самые неприятные последствия печёночной колики миновали, а боль утихла. Недужного императора переодели в чистое и уложили в постель. Раннэиль собралась, было, просидеть до утра с зажжённой свечой и книгой — на случай, если вдруг приступ повторится — но её намерение было пресечено на корню.

— Ложись давай, — недовольно и сонно буркнул Пётр Алексеевич. — Завтра нам в путь, поспим хоть немного.

— В дорогу — в таком состоянии? — устало спросила Раннэиль, сбрасывая платье. Оставшись в одной нижней рубашке, она змейкой скользнула под покрывало. Спорить в данном случае было бесполезно.

— Хоть в таком, а надо ехать, пока санный путь держится. Чуть промедлим — за месяц не доберёмся.

На столике негромко и равномерно отсчитывали секунды английские часы — коробчатые, деревянные, с латунным циферблатом и чёрными эмалевыми римскими цифрами. Помнится, альвов поразил этот сложный механический прибор для измерения времени, такого в их мире не делали даже гномы. Раннэиль они поначалу раздражали, а потом она просто перестала обращать внимание на их перестук. Сейчас тиканье механизма отвлекало от малоприятных размышлений, но при том не давало уснуть. Сквозь это полузабытьё она слышала его дыхание. Он тоже не спал.

— Кое в чём ты был прав, Петруша, — едва слышно проговорила Раннэиль, сочтя, что сейчас самое время для взаимного признания ошибок. — Мы действительно наделали немало глупостей. Это сейчас мне ясно, а тогда-то нам всё казалось правильным… Но никто из нас не хочет потерять новую родину так же, как потеряли прежнюю.

Очень долго — несколько минут, не меньше — Пётр Алексеевич ничем не показывал, что вообще услышал её. Только дыхание сделалось чуточку тише. Раннэиль уже решила, что ответа не будет, и потому удивилась его словам.

— Голландия… — сказал он. — Маленькая уютная страна. Не бедная. Нигде мне не было так спокойно, как там… А людишки — твоя правда — дрянь, торгаши. Мало там пристойных людей… Коли бог даст, успеем ещё с тобою в гости съездить, сама увидишь.

«Вот как, значит, — подумала княжна, улыбаясь. — Предложение о мире принято, статьи и положения мирного договора как будто согласовали. Осталось только подписать?»

Ставший уже привычным способ не подходил — какие тут утехи, не до утех ему сейчас. С неделю после приступа точно будет не до того. Негласный договор скрепили поцелуем — ещё солёным от высохших слёз, ещё горьким от лекарств.

— Спи, — словно стесняясь прорвавшейся на мгновение нежности, глухо буркнул Пётр Алексеевич. — Завтра вставать ни свет, ни заря… Ты мне, видать, в наказание за грехи послана, непокорливая да драчливая. А я, дурак такой, ещё и радуюсь. Чему рад-то?.. Верно говорит Алексашка — надо бы вздуть тебя как следует, чтоб место своё знала…

— Я его самого вздую, Петруша, дай срок… Сплю, любимый, уже сплю…

Ни один из них не скрывал облегчения. Хотя оба прекрасно понимали, что это только первый преодолённый порожек. Они были, несмотря на все внешние различия и разность воспитания, одного поля ягоды. Сколько бы ни отмерил им бог, так или иначе безоблачной жизни не предвидится. Но тогда, наткнувшись на новое препятствие, они смогут оглянуться назад и, сделав должные выводы, преодолеть всё.

Если захотят, конечно.

И был путь в Москву — то гладкий да ровный, то такой, что даже у Петра Алексеевича заканчивался запас матерных слов, и он надолго умолкал, бессильный что-либо изменить. Оттепель их всё-таки настигла, но, слава богу, в одном дневном переходе от старой столицы, когда с обширной и высокой горки, возвышавшейся над излучиной реки, уже был виден Кремль.

И было венчание, тотчас же после Пасхи, и Москва, хоть без особой приязни, гуляла сразу два праздника. Не любила старая Русь слишком уж своевольного царя. Но красивая, приветливая царица-альвийка почему-то пришлась Москве по душе. Отозвались, видать, слухи о добрых делах её матушки, что в прошлом году стольких болящих на ноги поставила.

И было тягостное ожидание обратного пути, когда стало ясно, что весна пришла поздняя и не дружная. Дороги развезло в болотину, какой там Петербург… Зато и приятное из сего обстоятельства проистекло — когда в Измайлово, где поселилась императорская чета, явился из Казани господин Кузнецов. Да не один, а в сопровождении двух драгун — Илвара и Данилы Зуева — и с уловом в лице доктора Лестока. Допросных подвалов в родовом имении Романовых не водилось, но пакостный доктор, спасая свою шкуру, распелся так, что едва хватило бумаги записать его пение. Притом, помимо показаний против Долгоруких, он выдал немало нового и интересного, такого, что Петру Алексеевичу захотелось навестить и Казань, и Астрахань. Дело отчётливо пахло масштабным предательством, явной и грубой попыткой рассорить Россию с калмыками. В свете предстоящих конфликтов с Османской империей терять такого союзника было бы огромной глупостью. А кое-кто преднамеренно вбивал клин, поддерживая, вопреки воле государя, не наследного калмыцкого царевича Цэрэна, а Дорже, сына прежнего хана Аюки от наложницы. Ханша-вдова тоже мутила воду, интригуя против родного сына в пользу внучатого племянника, царевича Дондук-Омбо… Дело было деликатное, рубить топором там, где нужен скальпель хирурга — последнее, что требовалось. По здравому размышлению Пётр Алексеевич отказался от поездки в Астрахань. Зато послал туда Кузнецова, снабжённого особыми полномочиями. «Ты дипломат, вот и дипломатничай там, в степи». На всякий случай подчинил ему всё тех же Илвара и Зуева: двое драгун, альв и человек, неплохо себя показали при выполнении особого поручения.

Был и звенящий весёлой капелью, мокрый апрель, когда державных дел из-за распутицы было немного, любая прогулка по Москве становилась приключением, и вечера государя превращались в политический лекторий: третья жена, в отличие от двух предыдущих, желала вникнуть во все, даже самые тонкие нотки европейского концерта. Подробности «партийного» расклада в шведском риксдаге, сообщённые в промежутке между поцелуями — это отдавало безумием. Впрочем, где-то в дали времён и миров такие вещи уже поименовали «профессиональной деформацией», и были правы.

Затем пришёл нежданно тёплый и благостный май, когда дороги подсохли, и стало возможным вернуться в новую столицу ещё до Троицы. Перед самым отъездом государь дозволил лейб-медику официально объявить, что царица в тягости, и приказал доставить её в Петербург «с бережением». И буквально на выезде из города императора догнал смертельно уставший, насквозь пропылённый и пропахший конским потом курьер — из Астрахани…

— Добрая весть, что и говорить. Для нас добрая. Как для турок — то ещё неведомо.

— Выдержит ли тот Ашраф-хан[36] взятую на себя роль?

— Бог весть. Но что турок на себя отвлечёт, хотя бы в этом и будущем году — ведомо совершенно достоверно. Ему с султаном есть что делить, вот пускай и делит. А нам с того прямая выгода: турки, битые на востоке, обязательно начнут искать, кого бы уязвить на западе, чтобы в афронте не быть. Тут-то наши…венские друзья и зачешутся.

— А если Ашраф не справится, что тогда?

— Коли не справится, ему всегда замена найдётся. Мне Беневини[37] из Бухары ранее отписывал — есть там разбойник один, Кулиханом[38] кличут…

Майская теплынь, нежаркое солнышко, зелень кругом дороги — одно удовольствие ехать. Хорошо бы верхом, но если «с бережением», так уж с бережением, то есть в карете с мягкими сидениями и не слишком быстро. Есть и возможность, и масса времени, чтобы обсудить новость, которая достигнет европейских столиц в лучшем случае недели через две.