Вспомнил сказку, где Элли вытащила Страшилу из реки и нарисовала ему смытые глаза. А ему кто нарисует? Чтобы видеть снова после литров слёз.

Тизо почувствовал возмущение и праведный гнев на судьбу. На отсутствие этого кого-то. Он был совсем один.

Вот тут-то сквозь бухающую завесу дождя и крови в ушах высветилось неоновым светом имя. И не Ладочки. Проступило другое – ясно, как люминесцентная вывеска, засветилось в мозгу. Это был пьяный бар, всегда открытый неудачникам. Назывался он Велиз. Японский бог, индеец, путь к себе. Как угодно. Достаточно помянуть – и чудо!

Тогда это и произошло: Тизо вдруг понял, что уже невозможно терпеть.

Концов не было. Ни одного. Он исписывал тетради, бросал, потом еще тетради, потом перешёл с аналогового на высокотехнологичное и завёл несколько файлов в серебристой рамке экрана. Под каждую тетрадь – своя ручка с тонким стержнем, под каждый файл – тонкая клавиатура. Будто тонкость эта гарантирует тонкость мысли.

Или же, вот, можно высадить на экране деревце – чтобы его не тронуть, пока не вырастет: сиди и пиши. Перед праздниками оно даже разных форм: ёлка с подарками, пугало с тыквой на голове, сакура: сиди да не отвлекайся, не убивай почём зря дерево.

Всё зря. Безуспешно, бесполезно, вхолостую. Можно сходить сожрать печенье с полки – и так пройдёт день.

Тмин знал: концов не бывает. Ни плохих, ни хороших. Только вечная мука писания, отложенного времени. Бесконечные позывы, а толку нет.

Ставьте цели. Если вам не удалось преодолеть себя хотя бы 5-10 раз в год, дальше будет только хуже. Вот, что проповедовали целеполагатели. А Тмин был отставшей птицей в пролёте. Бледная кожа, хилые мышцы, мутный взгляд. Всегда он был обложен кучей книг. Отшельник. Смотрел на маленький парк через дорогу, и он до боли напоминал лес: заснеженный, опадающий, летний. И Тмин за окном – в аквариуме своих идей.

Вокруг лупают и суетятся сгустки образов, беспокоятся. Он не знает, как пересадить этих мелких чертей в книгу. Может, им нужен горшок побольше? Может, у него неподходящий горшок?!

Только мигрень от их постоянного постукивания – из безликого небытия в его пустующую голову. Это, и беспрерывный белый потолок над писательским креслом под его жопой. Он не чувствовал ни жопу, ни связь с миром.

Единственным выходом было закончить. Невозможным, ложным, бутафорским. Как наклеенные обои в виде древнегреческих колон на фасаде маленьких домов на продажу в кредит. Подделка. Бутафория. Картон. Как и его книга – напрочь картонная. Деревянные персонажи, искусственные ситуации. Пластиковый талант.

Да и о чём писать? Стоило Тмину задать себе этот вопрос, начать выбирать объект глубочайшего философского смысла, как ум его переставал работать, мысленный взор уходил в пустоту, и ему казалось, что нет у него таланта, или что какая-то болезнь мозга не даёт ему разродиться во всю мощь.

Тем не менее. Она – книга, бутафория, концовка – давала надежду уткнуться в небо. Настоящее – не заплеванный мечтами и досадой потолок. Настоящее голубое небо. Уткнуться в небо самым своим носом.

Такое небо видит Велиз. Кто знает, обращает ли он на него ещё внимание – столько лет крошится под этими небесами его старая кожа. Но для тех, кто этого неба не видел – это огромный дар. Гремучий инсайт. То ещё целеполагание.

Велиз… Опыт работы тыщу лет. Мозгоправ и костоправ.

Там, в его пустыне, тминова голова забронзовела бы, наконец, как лапа велиза, как памятник великому поэту, раскиданный по площадям империи. Его день рождения стали бы отмечать по всей стране. Веха. Он приобщился бы к Велизьему племени, стал бы мудр и велик. Запеклась бы голова и отлила на солнце красным, а мысль вскипела бы ясно и излилась бы чёрным по белому. Полнились бы полки его детищем.

Пустое. В пустыне мысль только кипела и испарялась, оставляя звенеть пустоту. Тишина временами прерывалась жарким потрескиванием карего камня. И проблесками ожидания. Или так только казалось – ведь мозг не способен её переносить. Тмин закрыл глаза. Нутро его от жажды стало пеклом. Он терпел: говорят, горемыки выгрызли целый колодец на пыльном плато – да без воды был их колодец.

Всё это был вымысел, который стоило выбросить из головы. Как Секрет, Высокая Эффективность и Навыки целеполагания. А также Счастливый АйКью. Бессмысленный набор букв, пилюли счастья, эфемерная сома и психосоматика. Вымыслом был и сам Велиз. Но не просто вымыслом, а легендой. Заставлявшей верить, что да, старая ящерица может помочь. Даже если ты не в состоянии справиться сам.

Велиз сидел, распластав древние лапы по каменной пустыне. Жизнь протекала без потрясений, Велиз был огромен и стар. В глубоких складках его тела образовались целые города и мазары. Иногда туда забредали юницы. Там и терялись – говорят, много было таких велизовых невест – их он не любил отпускать.

К нему надо было приходить заранее, в солнечную печь: на закате зашевелится – не подступиться.

Тмин сидел и бросал камни в горизонт. Белую кожу опалял жар, по венам текло голубое и чистое, плескалось, как река на солнце. Маленькая горная речка – такая и в степи не пересохнет. Дождаться было очень нужно, и Тмин не пытался скрыться от солнца в сушильне: брал смирением. Боялся оказаться вновь в чёрном офисном кресле под белым потолком.

Велиз видел его: мелкий бронзовый жук. Приоткрыв одно веко, Велиз не торопился открывать второе. Не было на свете места приятней. Оно хрустело на коже, пекло. Духота и пыль, жар и песок.

Очень размеренно тишина дня сменялась легким оживающим стрекотанием. В районе жука о камень камнем бился звук – он развлекал себя игрой в камушки. Торопиться нужды не было. Никогда. В конце концов, что есть день? По коже ползли какие-то муравьи.

Затем их смыло сумерками, стекшими по спине Велиза в прохладную лужу под брюхом. Велиз блаженно шевельнулся. Выпустил длинный коготь и потянулся им к человеку. Потянул – Тмин не понимал, спотыкался, дурел – сжался и заполз к нему в карман.

Люди всегда чувствуют его присутствие. Несут, будто спугнутые лошади. Это трогательно: всё равно приходят, всё равно боятся. «Не видят они далеко, не видят они глубоко, но хоть и бессилен взгляд, они всё равно глядят». Да, впереди – море, впереди – огромная пустая равнина. Ужасающий грохот волн и камней. Распинываемых своими же ногами. Некоторые цепенеют и остаются камнями в этой пустыне навечно. Некоторые утонут в волнах собственных морей.

Но Велиз не сдавался первым. В кармане трясло, и все это уже бывало столько раз. А потом – пришли: охряной свет человеческого быта, позабытые бананы, в спешке неприбранная неровная поверхность стола – заползти с обратной стороны, спрятаться? Но нет – прятаться он не будет: не для того ли и пришёл человек, чтобы рискнуть и узреть, к кому? Поэтому Велиз просто принимался за бананы или что есть жрать. Иногда бывали вафли в хлипкой упаковке. Хлебистая бледно-желтая сердцевина – не то, чтобы гурманство. Не съесть даже – просто причастить зубными насечками.

Как всегда человеческий страх (чего они всё-таки ждут, приходя в пустыню?), как всегда долгое ожидание, затаивание этого спугнутого зверька и затем – когда бредовая полудрема возвращает это зыбкое существо к жизни – просветление. Всегда вдруг, но ожидаемо. Наутро ритуал: царапнуть поглубже (бывает больно), шепнуть скрипуче, убедительно – и выкинуть прочь из мягкой тюрьмы, в которую они так любят себя помещать.

Лавка твердела под худой задницей, а мимо шли уродливо раздутые пакеты с людьми: конец рабочего дня, наспех придуман ужин. Фасоль в томате, спать и снова в бой.

Вот человек-одуван. Без пакета. Что он здесь? Его, как пакет, сорвало и принесло случайно, и будто зажало между решётками школы и детской площадки – на узком тротуаре под деревьями. Почему я пакет? Ответа нет. Он нетверд в походке и устремлениях, припухл в щеках. Пьянчужка? Разбился ли уже его корабль о дно офисного бытия? Тащит ли он повозку, гружёную кредитом? Или он недоросль, живущий на дармовых кормах под крылом стареющей мамаши? На вид лет 30. Молодые 30. Уже мимо бедового клуба 27, но ещё до просветлённых мук праотцов. Ни креста, ни драмы: просто дурачок.