– Он пропустил уже три заседания. Он клубится…
– Занести в протокол. Ты, Эолова Арфа? Ты, вот?
Только двое подняли руки?
– Позор! Волею, данной мне этим собранием, накладываю на вас епитимию – прочесть от начала до конца «Россияду» Хераскова.
– Умоляю! Не сейчас и не здесь. Я сегодня выспался!
– Пусть читают выборочно.
– Но какой же безумец знает это изделие наизусть?
– Светлана, дай им книгу!
– Не могу – стол упадет.
– Подопри Шишковым. Вон он в каком переплете.
Наконец, книга извлечена, и один из провинившихся, ткнув наугад пальцем, загнусил:
– Уже блюстители Казанские измены,
Восходят высоко Свияжски горды стены!
Сумбеке город сей был тучей громовой!..
– Довольно! – взмолился один из присутствующих. – Или он сумасшедший, или я сошел с ума? Как можно такое наяву написать!
Полноватый, с добродушным лицом человек, сладко дремлющий в кресле, только всхрапнул в ответ.
– Эй, Эолова Арфа, проснись! Гусь на столе!
Все дружно заскандировали:
– Где гусь? – Он там? – Где там? – Не знаю!
– Братья! – старался перекричать шум председатель. – Не дайте голосу желудка затмить в вас другие чувства. Сегодня нам выпала большая честь – мы принимаем в наше содружество человека, о славных добродетелях которого говорить в столь поздний час излишне. Николай Тургенев! Готов ли ты?
– Готов.
– Готов ли ты отказаться от имени своего и клянешься ли потерпеть всякое страдание за честь содружества и литературы русской?
– Клянусь.
– Клянешься ли быть пугалом противникам нашим и вместе с остальными братьями бороться с ними?
– Клянусь.
– Надеть на него красный колпак! Отныне ты нарекаешься Варвик. Новообращенный гусь! Мы слушаем тебя! Говори!
– Превосходные Арзамасцы, уважаемые гуси! Боюсь сделать свое вступление длиннее самой речи. В далеких странствиях за пределами земли родной услышал я впервые о славном Арзамасе, и сердце мое возликовало. Ибо когда есть литературные халдеи и политические хамы, все честные люди должны объединиться для борьбы с ними. Враги утверждают, что такое объединение внесет раскол в литературу. Друзья надеются, что арзамасские гуси освободят русскую словесность от варварства. Кто знает! Ведь спасли же гуси однажды и Древний Рим! Превосходные Арзамасцы! Мудрые законы ваши повелевают каждому вновь вступающему прочесть надгробное слово кому-либо из ныне живущих и ныне смердящих литературных варваров. Кого избрать? Выбор большой – соблазна много…
Возвращались под утро, когда пламя свечей уже начинало меркнуть в сером свете, льющемся из окон.
Светало, молодой барин, усталый, шел через комнаты, анфиладой, на ходу сбрасывая на руки слуги пелерину, шляпу, перчатки. Он нанимает в Петербурге отдельный дом, он богат, поскольку богаты его родители.
В одной из комнат смех, шумный разговор, ткнул двери в другую, попятился – там спят, только что не вповалку. Кто-то сонный, приподняв голову, улыбнулся хозяину.
– Кто это? – шепотом спросил молодой барин слугу, прикрывая дверь.
– Не ведаю-с. Приехал в третьем часу, с актрисой. Назвался вашим другом.
– А, знаю, помню. Вспомнил, – поспешно сказал молодой барин. – Прекрасный человек. Что, Вяземский не заезжал? Пушкин?
– Здравствуйте, душа моя! – кто-то, обняв, повис на груди. – А мы тут тебя заждались! Не знаешь, где пропал хозяин? – И прежде чем молодой барин успел что-либо ответить, гость подмигнул:
– Опять, наверное, с девчонками, скотина! – рассмеялся и прошел дальше.
– Так что же Пушкин?
– Здесь.
– Давно? – огорчился хозяин.
Слуга взглянул укоризненно, что означало: «Порядком-с».
– Один? – удивился хозяин.
Слуга вздохнул еще укоризненнее, что означало: «Как можно-с».
– Не надо. Не буди. Утром.
Из маленькой гостиной вместе с клубами дыма вырвался сноп света от жарко пылавших канделябров. Оглянулись люди, сосредоточенно сидящие за столиком, покрытым зеленым сукном.
– Сюда! К нам!
Улыбками, знаками они звали присоединиться, но молодой барин, пожелав счастливой игры, тоже с улыбкой молча развел руками, что означало – «нет сил».
Повернувшись к слуге, вдруг сделался строг:
– Это все мои друзья, прекрасные, лучшие люди! – сообщил он. – Так чтобы – ни-ни! – и помолчал секунду, со вздохом решительно заключил: – Спать.
– …Что скажешь о вчерашнем дебютанте? Как он тебе?
– Этот долговязый крикун? Что ж! Ничего молодец! Ему бы в Преображенский, в первый батальон, да еще правофланговым, там бы он был уместнее. Или в тамбур-мажоры!
– Уж не говори – я вчера в этой трагедии от души посмеялся. Все думал, кто кого перекричит – публика дебютанта или дебютант публику.
Театр. Многоярусная храмина, мягко озаренная оплывающими свечами массивной люстры и легкими трехсвечными жирандолями, огромное и хитрое строение, сохранившее во всей чистоте тип европейского театра предшествующих столетий. Тяжелый занавес с изображением греческого храма еще опущен и лишь волнующе колышется, обещая предстоящее зрелище. Но театральное действо уже началось – действующие лица на своих местах, роли давно распределены. Глухо плещет раек под нависшими сводами огромного плафона. Золотом орденов и эполет блистают первые ряды кресел, застывшие в сановной невозмутимости. Тройной пояс лож сияет улыбками дам и драгоценностями. Молодые люди – в военных мундирах и во фраках – гуляют по всем десяти рядам кресел, толкутся у лож бельэтажа, громко разговаривают со знакомыми и незнакомыми. Как всегда особенно оживленно на «левом фланге» кресел. Здесь прописные театралы.
– Откуда ты? От Семеновой, от Колосовой, от Истоминой?
– Сегодня она танцует – похлопаем ей – вызовем ее!
– Она так мила! У нее такие глаза! Такие ножки! Такой талант!
– Говорят, Катенин подсадил вчера однополчан в театр, чтоб поддержать свою протеже.
– Известно, преображенцы вчера постарались, не пожалели ни ладоней, ни глоток. Я думаю, все охрипли, сегодня на учении и командовать не могут.
… – Хочешь последнюю байку?
Какой тут правды ждать
В святилище закона?
Закон прибит к столбу,
А на столбе корона!
– Пушкин?
– Нет, он еще из деревни не вернулся.
– А говорят, видели его в театре. У оркестра, впереди, как всегда, вертится.
– Да нет его там!
– Ну, значит, дежурит за кулисами…
Все знакомые. Поблескивающий очками, язвительно улыбающийся князь Вяземский. Молодой красавец-генерал Михаил Орлов.
Мельтешащийся Александр Иванович Тургенев, захлебываясь, рассказывает очередную новость похохатывающему Жуковскому. Нелепый Кюхельбекер, перегнувшийся в другой ряд, отчаянно жестикулирует и громко вмешивается в разговор. Обезображенный оспой, с вытекшим глазом, чопорный собеседник Гомера поэт Гнедич, Пущин, Дельвиг… А в седьмом ряду с краю, как застывшая глыба, о которую разбиваются все театральные страсти, монументально дремлет Крылов.
– Освободили Европу, Россию возвеличили! С нами бог! А у князя Меттерниха на посылках бегаем.
– Посмотрите на Крылова: вот кто чужеземного ига не чувствует! Когда его спросили однажды, какое по-русски самое нежное слово, он ответил не задумавшись: «Кормилец мой».
– Какая рожа, Господи! А умен, ещё бы! Может быть, умнее нас всех…
А за кулисами, при тусклом освещении маслянных ламп, свой спектакль, повторяющийся из вечера в вечер.
– Ты, миленькая, дулища, – беснуется неуклюжий плешивый толстяк с непомерным животом и голосом кастрата. Это всем известный князь Шаховской – знаменитый знаток сцены, поэт, драматург, режиссер и первый театральный педагог столицы… – Уха у тебя нет, в плачки тебе идти надо было… – князь шепелявит, не выговаривает буквы «р» и со многими другими буквами – также не в ладу.
