Вслед за Кинуловым Ильяс отправил и Надю – получить на складе (он находился здесь же, в здании) сухпаи на двое суток для четырёх человек. Отнести их она должна была сразу в машину. Когда пришёл Кадушкин, Рахматуллин сообщил ему, что сейчас они едут в Ярково, и рассказал то немногое, что знал сам.

– Зачарченко, значит, убили? – Денис, собиравшийся присесть на стул, замер. – Жалко. Хороший мужик был. Хороший, – он сел. – А как? Застрелили?

– Не знаю. Выясним на месте.

Рахматуллин, как и Кадушкин, был знаком с убитым. Меньше месяца назад они ездили в деревню Пайвино, в четырёх вёрстах от Ярково. Там начисто потравили коровник голштино-фризской породы, обустроенный примерно полтора года назад. Четыреста голов за два дня. Английская отрава медленного действия, чтобы как можно больше животных полегло, пока люди почуют неладное. Захарченко тогда практически в одиночку нашёл отравителя: подонка из соседней деревни, где был свой коровник. Тот сделал это по заданию диверсантов, за деньги и оружие.

С участковыми ещё в мирное время была беда – мало их было и качество штата хромало, а с началом войны худо стало совсем. Те, что служили по месту жительства, просто боялись. Жившие в небольших посёлках смыкались со сбродом, уклоняющимся от мобилизации, разбойничающим и ворующим. А Захарченко… Его комиссовали из армии месяца три назад. Лучевая болезнь второй степени, ожог (голова и рука были обожжены вспышкой), один глаз практически не видел. Он напросился на эту работу. Ездил по району зачастую в одиночку – другие участковые выезжали даже на опрос, не говоря уже о более серьёзных следственных действиях, в составе группы из нескольких человек. Как говорится, искал смерти.

Пришла Паркова, доложила, что сухпаи получены и погружены в машину. Через минуту возвратился Кинулов. Никакого доклада – присел на край стола Кадушкина, вроде бы и почти лицом к Ильясу, но смотрит только на Дениса и Надю. Ильяс терпит. Пусть пофорсит, подлец. Недоволен: думал, через пару часиков будет прижиматься к тёплому податливому телу супружки, а придётся ехать тридцать военных вёрст, потом заниматься неизвестно чем и, может быть, спать под открытым небом, а то и вовсе не спать. И сухпай. Дома-то, небось, голубцы ожидают. У этих в доме и мясцо, и капустка ранняя… без кобальтового удобрения.

– Что с топливом? – спросил Рахматуллин.

– Туда-обратно хватит, и ещё талоны получил, – наконец-то взглянул Кинулов на непосредственное начальство.

Ильяс оглядел всех:

– Готовы?

Разнобой кивков.

– Итак. Вблизи Шиловского полигона, у села Ярково, сегодня замечены двое неизвестных, которые скрылись при попытке выяснить их личности. Также вчера в этом районе был убит участковый уполномоченный. Обстоятельства убийства нам пока не известны. Задача: выяснить, не являются ли эти события результатом действий разведывательной или диверсионно-разведывательной группы.

Выждав несколько секунд, Рахматуллин скомандовал:

– Проверить оружие, – и потянулся к кобуре за своим тяжёлым «Грачом».

Комната наполнилась шорохом обмундирования, клацаньем затворных рам и предохранителей, щелчками спусковых механизмов и магазинов. Спустя полминуты один за другим подчинённые доложили о готовности. Ильяс спрятал пистолет в кобуру, закинул за спину проверенный «Вал».

– За мной, – и шагнул к двери.

В коридоре, почти у входа, его окликнул знакомый лейтенант:

– Илюха, ты куда это со своими?

– Да рядом здесь. Чайник держи горячим.

Кому следует знать – тот в курсе.

Солнце скатилось уже совсем низко. Скоро его лучи раскрасят закатные облака бледно-жёлтым цветом с примесью красного, фиолетового и даже зелёного. Примерно через неделю после начала войны зори стали необыкновенно красочными, особенно утренние. Скоро атаки мощными ядерными зарядами практически сошли на нет, но в атмосфере ещё оставалась превращённая в пыль многотонная масса металлических соединений. До середины апреля даже в субтропиках наблюдалось сияние – не такое плотное как северное, но тем не менее.

У железнодорожного переезда остановились минут на пятнадцать. Дежурная – дама лет пятидесяти в оранжевом жилете со светоотражающими полосами – опустила шлагбаум, поставила красный фонарь на обратной полосе и встала перед машиной, вытянув руку с флажком. Сейчас, когда с электричеством были проблемы, да и светящиеся сигналы могли сделать из переезда мишень для дальнего беспилотника, прежде автоматизированные пересечения автодорог с путями регулировались вручную.

Поезда всё не было, и Кадушкин о чём-то тихо разговаривал с Надей на заднем сиденье, Рахматуллин смотрел на закатный пейзаж, а Кинулов нервно стучал по баранке ладонями.

– Что же она не пускает? – не выдержал Витаминыч. – Может, сказать ей?

Ильяс посмотрел на женщину, потом перевёл взгляд на салонные часы:

– Не надо, ждём. И смотри по сторонам.

– Да ну, что, засаду на нас здесь устроит кто-то?

Рахматуллин метнул недовольный взгляд на Кинулова – тот сник.

Шли минуты. Надя и Денис замолчали.

– Динька, – Витаминыч на секунду повернул голову, – ты бы рассказал что-нибудь интересное, что ли, с юмором.

– А вот было дело во время моей срочной службы, – моментально, словно игла упала на грампластинку, включился Кадушкин. – Стояли мы в оцеплении. Тогда сбежал у нас один. Смотрел он, значит, порнуху на мобильнике, и увидел свою тёлку. Она на том видео с каким-то его знакомым была, да ещё снимал их кто-то. Расстроился сильно – получается, его либидо тут придавили уставом и бромом, а на гражданке свобода сексуальных отношений! В общем, рванул этот кабан домой.

– Тоже сняться с ней захотел, – блеснул Кинулов надраенным… от частого использования… шаблоном мысли.

– Вот. Это я для тебя рассказываю, чтобы тебе интересно было. А теперь продолжу для товарища лейтенанта и для Надюши. Ага, стоим в оцеплении. А со мной служил такой… Нюркин. Удивительная личность! Все, кому в жизни пришлось быть рядом с ним, испытали психологическое потрясение. Я – тоже. Это такая персона, такая… Если тревога, или построение, или работы – и вдруг слышен громкий звук и что-то покатилось, то все у нас знали: Нюркин навернулся, или что-то уронил, или на него знамя полка упало, или на свидание к нему с полигона болванка артиллерийская прилетела, или с ним ещё какое-то чудо травмоопасного характера случилось. Когда у нас шла отработка метания боевой гранаты и очередь дошла до Нюркина – стрельбище опустело. А прапор-инструктор подсел потом на сорокоградусный антидепрессант. Находиться с Нюркиным в одном строю – значит рисковать здоровьем и солдатской репутацией.

Железнодорожница в пяти шагах перед машиной пожала плечами и виновато улыбнулась. Кадушкин продолжал:

– Вот, например, стоит он в наряде. Дежурный повёл кого-то в медпункт, второй дневальный на улице территорию метёт, а Нюркин на тумбочке стоит. Приходит командир взвода проверить что и как – он помощником дежурного по полку тогда был. Приходит, открывает дверь, а перед ним стоит дневальный, нагло опирается на тумбочку, как Аполлон на фрагмент древнегреческой архитектуры, и молчит. Старлей наш подходит к ентому Аполлону в берцах и видит, что у того глаза мечтательно полузакрыты, а на морде загадочная улыбка – как у Моны Лизы. Он наклонился, в эту морду заглядывает, уже рукой перед ней стробоскопит, а тому хоть бы хны. Взводный думает: «Ну совсем салабон опупел. Наверное, о сексе размечтался, и меня в упор не замечает». Разозлился, конечно, как гаркнет: «Дневальный! Смирно! Ты что, опух?! Почему не докладываешь?!» А тот… Если говорить кратко и по существу – испугался сильно. Вот тогда взводный и узнал, что у Нюркина, ко всем его прочим неоднозначным чертам, ещё и веки короткие – глаза полностью не закрываются, когда он спит. Мы-то все уже в курсе были, давно пережили шок и смирились, даже прикалываться перестали.

– Да, бывает, – Кинулов потёр мочку уха и бросил взгляд на Рахматуллина.

Ильяс, улыбаясь, повёл плечом, вроде как в знак согласия.