Так бывает всегда.

– Зачем ты это сделала? – шепчет Инь Ю, удерживая подругу. – Зачем убежала?

В ответ тишина. Синь смотрит в потолок пустым, бессмысленным взглядом. Никогда не видела её такой. Сколько мы знакомы, Синь всегда была полна энергии. Вечно рассказывала какие-нибудь истории, таскала сигареты из карманов клиентов, учила нас ругаться на странном рокочущем языке, который звала английским. Даже по утрам, когда все девочки пытались урвать лишний час сна, она бодрствовала с книгой в руках. Читала.

Теперь единственными признаками, что Синь ещё жива, стали грудная клетка, болезненно вздымающаяся и опадающая при каждом вздохе, и пылающие щёки.

Мои руки порхают, будто колибри. Пальцы выуживают большой кусок изумрудного стекла из костлявой коленки Синь. Кровь на её теле уже начала засыхать, рисуя странные змеящиеся узоры на белой коже. Влажной, порозовевшей тряпкой я начисто их смываю.

Мы не ожидаем, что Синь вдруг начнёт говорить.

– Я должна была увидеть.

– Увидеть что? – Инь Ю не упускает возможности спросить.

– Свободу. Жизнь б-без стен. – Слова Синь сливаются, тянутся, как растаявшая ириска. Голос её ласков, туманен, рассеян. Точь-в-точь как взгляд.

Мы с Инь Ю переглядываемся. Потом вновь смотрим на неё. Я не понимаю: разве «увидеть свободу» стоит ран на её теле, стоит иглы под кожей? Почему она готова была пожертвовать ради этого жизнью?

Инь Ю задаёт вопрос за меня:

– Оно того стоило?

Тишина.

Вдалеке раздаётся крик. Отрывистый, короткий, он замолкает, едва рождаясь. Отчего-то я знаю, что он принадлежит Маме-сан, хоть и не понимаю этой странной уверенности. За два года, проведённых в этом месте, я ни разу не слышала, чтобы она так кричала.

Не только Синь сегодня наказывают. Мы все заплатим за её ошибку.

Наша подруга прикрывает глаза – веки, что тоньше рисовой бумаги, трепещут, как крылья бабочки. По тому, как она запрокидывает голову, становится ясно, что героин полностью захватил власть над разумом. Губы Синь растягиваются в улыбке, которая выглядит странно на заляпанном кровью лице.

– Это конец, – бормочет она. – Как он прекрасен.

От тона её голоса плечи мои поникают. Инь Ю продолжает крепко удерживать Синь. Я отматываю длинную полосу белого бинта и принимаюсь оборачивать им розовую, израненную плоть.

В дверях появляется тень. Лицо Мамы-сан выдаёт напряжение и усталость. Макияж её свеж – никогда прежде не видела, чтобы она так обильно красилась. Несложно догадаться, что скрывается под толстым слоем пудры и краски: фиолетовые зародыши синяков или свежие сочащиеся раны – остатки ярости хозяина.

Пару мгновений она не движется, заполняя дверной проём измождённой, фальшивой красотой. Решительные, полные боли глаза изучают Синь: перевязанные руки, встрёпанные волосы и отрешённое, затуманенное наркотиком лицо.

– Они поймают вас. Так было и будет всегда. – Мама-сан смотрит на Синь, но слова её предназначаются нам. Надломленные, раскрошенные лучше кокаинового порошка.

Но когда Мама-сан отводит взгляд от нашей подруги, словно выныривает из сна, то вновь становится самой собой, жестокой и неумолимой.

– Уйдите от неё.

Мы оставляем полураздетую Синь на кровати. Мама-сан возвышается в дверном проёме, дожидаясь, пока мы проскользнём мимо, и запирает комнату.

– Отправляйтесь к себе и ждите, пока вас не позовут. Всем девушкам теперь позволено выходить из комнат только по делу.

Девушкам, у которых есть эти дела. Таким, как Нуо, дарящая гостям хозяина наркотическое забвение струнами своей цитры, или Инь Ю, по щелчку пальцев поджигающая трубки и разливающая по бокалам сливовое вино. У меня же нет дел, ради которых необходимо выходить из комнаты.

– Как долго? – спрашиваю я.

– Столько, сколько потребуется. – Голос Мамы-сан хлещет, словно плеть, отсекая все возможные вопросы. – У него хорошая память.

Я никак не могу выкинуть из головы лицо хозяина. Каменно-холодное и непреклонное. Лишённое злобы. Лицо человека, в душе которого давно умер любой намёк на прощение и милосердие.

Мама-сан права. Мы здесь очень-очень надолго.

Слова Синь ещё несколько часов крутятся у меня в голове. Вновь и вновь: конец, конец, конец. Их холод пронизывает до костей, понижает температуру в спальне. Так хочется спать, но каждый раз, закрывая глаза, я вижу кровь и иглы. Они вытесняют всё остальное.

Я всё ещё дрожу, когда приходит посол Осаму.

Меня можно назвать счастливицей. Многим девушкам, например, Инь Ю, приходится ублажать трёх-четырёх мужчин за ночь. Посол – мой единственный клиент. Он щедро платит нашему хозяину за услугу: хранить меня только для него одного. Не знаю, почему из всех девочек он выбрал именно меня. Просто в один прекрасный день посол перестал смотреть на других девушек и оградил меня от взглядов других мужчин.

Я только его – драгоценная и загнанная в угол.

Посол не так ужасен, как те мужчины, что прежде делили со мной постель. Он не бьёт меня. Не кричит. Не смотрит с таким выражением, словно я жвачка, прилипшая к подошве его ботинок. Вместо этого он уверяет, что я прекрасна. И каждый раз, приходя, дарит цветы. Яркие, благоухающие частички счастья.

Сегодня они, как младенец, уютно устроились в его руке, фиолетовые лепестки выделяются на угольно-чёрном рукаве его отглаженного костюма. Никто из нас не произносит ни слова, пока он выдёргивает из вазы букет завядших роз. Лепестки их облетают, падая на стол иссохшими клочками пергамента. Одним широким взмахом посол смахивает старый букет на пол.

Он снимает смокинг, прежде подойти к кровати, где, вся дрожа, сижу я.

– Извиняюсь, что меня не было так долго. – Когда посол садится, кровать сотрясается. Матрас прогибается под его весом, и я скатываюсь ближе. Жар его тела нагревает воздух между нами, напоминая, как сильно я замёрзла. – Я был в разъездах.

Пытаюсь улыбнуться, но губы сковала невероятная тяжесть. Из головы не выходят дикие крики и бессвязное бормотание. Звуки, срывавшиеся с губ Синь.

– Что случилось, Мэй Йи? – В устах посла моё имя кажется чужим. Мне понадобилось несколько недель, чтобы начать понимать его странный, рубленый акцент.

Тёмные глаза впиваются в меня. Беспокойство на его лице искреннее, оно виднеется в каждой тонкой морщинке на коже. В круглых щеках и подбородке, благодаря которым посол всегда казался мне похожим на панду.

Он едва касается пальцами моей руки, но даже это прикосновение кажется обжигающим.

– Мне ты можешь рассказать.

Все события последнего дня рвут меня изнутри. Слова слетают с губ:

– Одна из девушек… она пыталась сбежать. Хозяин наказал её.

– И ты из-за этого расстроилась?

Я киваю. Вопрос кажется глупым, но он же не знает, его там не было. Он не слышал криков Синь. Не смывал запёкшуюся кровь.

– Не нужно переживать. Ты хорошая девочка. Примерная девочка. Лонгвею не за что тебя наказывать. – Посол ближе притягивает меня к себе, и наши бёдра соприкасаются. – Я скучал по тебе, – говорит он.

– Я тоже скучала, – отвечаю я, потому что знаю: он хочет это услышать. Но на самом деле последние недели я скучала только по аромату свежих цветов, которые он приносит.

Посол склоняется ко мне. Так близко, что я чувствую его дыхание. Тяжёлое, с ароматом имбиря, кунжута и мёда. Желудок мой урчит, но он, кажется, этого не слышит. Слишком увлечен прикосновениями, запутываясь пальцами в волосах, прижимая меня к своей груди.

Вот по этому я не скучала.

Широко открытыми глазами я смотрю мимо его посеребрённого сединой виска. Там, на стене, висит полка с книгами, которые я не умею читать, и искусственная орхидея с жёсткими вечнозелёными листьями. На самом краю полки стоит статэтка золотого кота. Я смотрю в его зелёные глаза, на иероглифы на его груди – по словам Синь они приносят удачу. И считаю усы, вновь и вновь. Их двенадцать.

Двенадцать. Двенадцать. Двенадцать.