Когда моей взрослости хватило на то, чтобы понять шахматы, я стал осознавать и существо дяди-Валиной работы. Я понял, что он – законник, оперирует всякими строгими правилами, обязательными для всех. И он – защитник. Что поважней. В какой-то момент у меня возникло понимание, куда и зачем дядя Валя укатывает со двора на своей смешной тарахтелке. Чтобы защищать! Чтобы на своих клятых костылях и протезах встать рядом с каким-то неведомым человеком, клиентом, на которого навалилось тогда уже горячо любимое большинство. Только называлось оно не классом, не педсоветом, даже не советом пионерской дружины, всегда готовой к моральному осуждению меня, распоясавшегося. Я же не умел разговаривать с ними на их языке, не знал его и распоясывался. Что еще оставалось мне делать?! Большинство, от которого дядя Валя заслонял клиента умной своей головой, громыхало звонкими, грозными, страшноватыми именами: милиция, прокуратура, народный суд. И маленький-маленький клиент, как мне тогда чувствовалось, оказывался в положении куда худшем, чем шахматный король. У короля-то, при всей его личной слабости, есть армия, а у клиента, кроме дяди Вали, нет никого.
И вот когда это до меня дошло, внутренний «включатель» щелкнул. Я сделал выбор. Можно бы порассусоливать о том, кто на самом деле выбирал, я или все-таки дядя Валя, но то будет ненужным умничаньем с привкусом садомазохизма. Да и не о чем умничать: даже если дядя Валя и видел во мне воспитанника, продолжателя благородного дела, то мне-то он ничего не навязывал. Конечно, я выбрал сам, хотя и под его влиянием. И есть еще один вопрос, не менее «шершавый»: а был ли выбор удачным? Сейчас, до полусмерти устав от пыльных судов и вонючих тюрем, я отвечаю на заданный вопрос положительно только по четным числам. По нечетным – затрудняюсь ответить. Надо быть проще.
Как-то раз мне привелось беседовать с одним молодым бандитом, до того страшным, что даже я, закаленный в боях адвокатище, чувствовал себя наедине с ним неуютно. Парнишка был из тех, что держат совесть в плотном чехле на молнии, а на свет божий извлекают, только когда приспичит проверить сохранность. Он общался со мной по «чисто конкретным» вопросам и был, конечно, не дружелюбен – чудовища не знают дружелюбия, – но и на том спасибо, нейтрален. Не кусался. Но я знал: стоит ситуации сдвинуться на микрон в сторону, и мой конфидент превратит меня в кровавое месиво не только что глазом не моргнув, но вообще не придавая происходящему никакого значения. Вы же не мучаетесь, отбивая свининку для антрекота… И черт меня дернул (собственно, никакой не черт, а интеллигентская правдоискательская чесотка) сказать ему: мол, трудно, наверное, так жить, когда каждую минуту ждешь, что тебя или застрелят, или посадят? Чудище с секунду обмозговывало информацию, а потом произнесло как-то буднично: «Это – судьба». И ведь оно было право…
Однако легко сказать – я сделал выбор. Решил стать адвокатом… Как стать-то? Приятные мечтания безболезненно щекотали до конца девятого класса. Продолжать мечтать и дальше было невозможно, следовало готовиться. Я пожертвовал последними летними каникулами. Господь с ними! Слухи о конкурсе на юридический факультет Ленинградского государственного университета доходили самые устрашающие. Я засел за книги. Приятно вспомнить. Тот год (три месяца каникул после девятого класса и весь десятый) был, наверное, лучшим годом в моей жизни. По крайней мере, пока. Я видел цель. Я шел к цели. С полной выкладкой, не останавливаясь, не отклоняясь. Наше дело правое! Победа будет за нами!
Ленгосуниверситет в те поры не был такой неприступной крепостью, какой стал сейчас. Но некоторые факультеты, в смысле трудности поступления, уже тогда напоминали укрепленные бастионы. Юрфак, который я собрался штурмовать, возвышался среди других и утыкался, как мне виделось снизу, прямо в облака. У мальчика из рабочей семьи шансов было немного. Конкурс вообще оказывался не таким уж высоким, но поступали-то не вообще, а исключительно в частности. Большие льготы имели молодые люди, отслужившие в армии; еще большие – выпускники так называемых рабфаков, «рабочих факультетов». Так вот, конкурс не вообще, а среди выпускников средних школ достигал в год моего поступления сумасшедшей цифры: девятнадцать человек на место! Рассчитывать я мог только на себя. За свой последний школьный год я прочел целую гору книг по русской литературе и даже законспектировал тематически тринадцатитомную (!) «Историю СССР». Правда, академики и профессора, сочинившие махину, облегчили мою задачу: первые семь томов охватывали период от каменного века до 1917 года, следующие шесть живописали оставшиеся пятьдесят лет… Что поделаешь, они были советские академики и советские профессора. Я закончил школу со средним баллом 3,8. Округленно, слава богу, 4. И я вдолбил себе в голову, что при этаком конкурсе смогу поступить, только сдав нее вступительные экзамены на «отлично».
И вот я стал карабкаться на заснеженную вершину. По времени мой альпинизм продолжался совсем недолго, меньше месяца. Но по душевным, так сказать, затратам – полжизни. Первый экзамен был история. Я протиснулся в коридор, до отказа забитый молодыми людьми обоего пола, и обалдел, увидев, как девочки-абитуриентки прижимают к груди… школьные учебники! Как это понимать? Или они – сумасшедшие, или я зря штудировал многотомные академические издания… Я вошел в экзаменационную комнату. Взял билет. Да, парень, ты, кажется, приплыл: первым вопросом в билете стояло развитие Московского княжества в XIV веке. Ничего себе! Как же я отличу XIV век от XIII с одного конца и XV с другого?! Куликовская битва – конечно, хорошо, но мало. Славно, что экзаменаторы не торопят. Я сидел довольно долго. Спасли, я думаю, два обстоятельства. Во-первых, каким-то чудом вспомнилось, что именно в XIV веке, и не где-нибудь, а в Московском княжестве были пущены в оборот бумажные деньги; во-вторых, передо мной «гастролировали» ребята до того дремучие (один из них, рассказывая о Русско-японской войне, так и не смог вспомнить ни крейсер «Варяг», ни канонерскую лодку «Кореец»), что на их фоне я смотрелся не так уж и плохо. Ответ на первый вопрос, особенно про бумажные деньги, расположил экзаменаторов в мою пользу. Причем до такой степени, что они закрыли глаза на провал в начале второго вопроса. Там нельзя было не провалиться, потому что вопрос назывался «Национальная политика Коммунистической партии Советского Союза». Это была ненавистная «идеология». Мерзость в чистом виде. Но мне сказочно везло в жизни на порядочных людей. Их было совсем немного, но, удивительное дело, они оказывались рядом в самый нужный момент. Профессора, который со мной беседовал, тоже, видно, тошнило от «идеологии». И когда я понял, что гребу куда-то не туда, тону, как чукча в анекдоте, и попросил разрешения начать сначала, профессор сказал: «Конечно. Почему же нет? Не волнуйтесь». И я сглотнул, зажмурился и выхлебал эту… национальную политику до дна. Хотя тарелку все-таки облизывать не стал. Профессор поблагодарил меня за ответ, поставил пятерку и пожелал успехов. Я не знаю его имени, но даже сейчас, почти тридцать лет спустя, мне становится тепло на душе, когда я его вспоминаю…
Дальше было сочинение, бой в темноте. Невидимая комиссия поставила мне четверку. За что, неизвестно; наверное, капнул лишнюю запятую. Или наоборот. Я гадал, стоит ли продолжать. Может, нет смысла мучиться?! Но, конечно, продолжил.
Судьба собственной персоной посетила следующий экзамен, по устной литературе и русскому языку. Сперва следовала литература, потом русский. Экзаменаторы – разные. Первый вопрос билета по литературе касался гражданской лирики Н. А. Некрасова. По теме я мог, не сходя с места, написать диссертацию. Но экзамен же был устный, вот я и начал устно рассказывать свою диссертацию. Реферат, конечно, только реферат. Сыпал цитатами из Добролюбова и Луначарского, но, странное дело, чем гуще сыпал, тем больше вытягивалось лицо экзаменовавшей меня дамы. Холодной стервы. Прости, Господи, но то правда. Брови у нее поднимались все выше и выше, она уже готова была – о, ужас! – пожать плечами. Я не мог понять, что происходит: говорю-то по теме, а на меня смотрят с таким удивлением, почти с возмущением, как будто я близко к тексту излагаю «Камасутру». Наконец стерва прервала меня и потребовала процитировать… стихотворение «Поэт и гражданин». Я подчинился. «Иди и гибни»… (как раз это я, похоже, и делаю!). «Умрешь недаром»… (если бы так!). «Дело прочно»… (но дело-то швах!) Дамочка со злостью сказала, что с этого надо было начинать и вообще… У нее чуть было не сорвалось с языка, чтобы я не морочил ей голову всякой заумью, но она сдержалась и приказала отвечать на второй вопрос. Почти раздавленный, я пробормотал ответ. Но она меня разозлила… Зараза! Недоразумение в святых университетских стенах! На ее лице, впрочем, когда она меня отсылала, читалось, что она-то как раз меня считает недоразумением. С претензиями. Злой как черт я перешел за соседний стол сдавать русский. И сразу отлегло от сердца: передо мной сидела интеллигентная, в хорошем смысле, женщина, с живыми умными глазами. Она подвинула ко мне листочек, на котором было напечатано на машинке страшно длинное, заковыристое, безнадежно запутавшееся в самом себе предложение. «Разбирай». Я разобрал, трудно, что ли? Тогда она стала задавать вопросы наивысшей для вчерашнего десятиклассника сложности. Я отвечал с удовольствием. Я люблю русский язык, мне очень приятно говорить на нем и о нем! Вот в этот-то момент судьба и вылезла из-под стола, где пряталась все это время, и толкнула мою лапушку русистку под руку. Старшей на этом экзамене была стерва. Именно она выставляла общую оценку и расписывалась в экзаменационном листке. Но моя русистка своей рукой проставила в нужной клеточке «отл.» и передала листок начальнице. Та вперилась в несанкционированную оценку. Старшая ненавидела меня. (Кстати, подобная немотивированная ненависть не была для меня внове. Еще в пятом классе, когда нас водили турпоходом в Саблино, одна девочка, Светка, попросила у меня бинокль. Я не дал, у нас была своя компания. Светка набычилась, сосредоточилась и наконец выдохнула ядовитое облачко, в котором, с ее точки зрения, я должен был немедленно задохнуться. Она крикнула: «Интеллигент!» Это я-то, с полным правом пишущий во всяческих анкетах «из рабочих»! Граждане, очнитесь, что ж вы все шарите не там, где надо…) Так вот, главстерва, годившаяся мне по возрасту в бабушки, питала ко мне до смешного беспричинную ненависть. Совсем как Светка в Саблине. Она рассматривала листок, понимая, что зачеркнуть одну оценку и вписать другую невозможно по чисто техническим причинам. «Н-да! – наконец произнесла она, едва не лопаясь от переполнявших ее чувств. – Вам повезло за счет русского языка». И расписалась, несчастная ведьма, в своем бессилии. «Вот уж это точно! – кричал я про себя. – Просто не в бровь, а в глаз!» Вслух, самым ледяным тоном, на какой оказался способен, проговорил: «До свидания». Отбыл, сопровождаемый сочувственными взглядами двух очаровательных дам. Русистки и судьбы.
