Я до сей поры не могу смириться, когда мы, люди, воспринимаем друг друга не как людей, а только как физическое тело, или служебную функцию, или как фамилию в списке. Я, конечно, уже научился понимать, что иначе, видно, никак нельзя; наловчился закрывать глаза до того, как в них влетит соринка чужого отчаяния. Но смириться все равно не могу. Вот ведь какое неудобство. Кстати, до меня в тот раз очередь так и не дошла. Звонок на урок выручил. Но какое это имеет значение? Лично мною не сыграли, но вещью-то, пусть невостребованной, я побыл.
Почему разные люди неодинаково относятся к неправде? Не к той, которая ложь, а к той, которая несправедливость. Что, людей по-разному воспитывают, разные книжки дают читать? Или просто жизнь у каждого идет по-своему, складываясь, как иней на стекле, в каждом окошке особенным узором. Жизнь, так сказать, кует характер, а раз жизнь у каждого своя, то и характеры у всех непохожие… Может быть, так, и все просто? Да нет. Все еще проще. Существует максима, афоризм (забыл чей): характер – это судьба. Правильный афоризм. Потому что не жизнь кует характер, а совсем наоборот – характер рисует узоры на стеклышке жизни. Моей и вашей, любой. Мелкие детали узорочья зависят, конечно, от обстоятельств и даже от книжек, которые нам в детстве дают читать. Но лекало задает характер. Деятельный человек, искрящийся электричеством избыточной энергии, не станет читать нудную философскую прозу. Просто не станет, и все. В лучшем случае сделает вид, что читает. Абстрактный мыслитель ни капельки не рискует погибнуть в лапах белого медведя, он ведь ни при каких обстоятельствах не пойдет штурмовать Северный полюс.
Да и неодинаковость нашу тоже не стоит переоценивать. Конечно, каждый чувствует себя удобно только в собственной шкуре. Более того, человек, как любят говорить занудные философы, есть микрокосм, поскольку в своей черепной коробочке вмещает целый мир. Такой, каким он его понимает. И думают-то все люди об одном и том же: зачем – я, зачем – все. Куда мы «едем» и кто все это сотворил? Такое впечатление, будто Творец нарочно размножился в миллиардах человеческих экземпляров, чтобы поразмышлять о самом себе, подумать вслух, и не в одиночку, а при поддержке, так сказать, большой аудитории. И экземпляры думают и думают до седьмого пота, но до конца никогда не додумываются. Тот, о Ком они размышляют, Сам установил их раздумьям непреодолимый предел. И это, конечно, один из самых выдающихся «приколов» Творца!
Характер, стало быть, определяет, каким быть узорам на стекле. Я свой характер вместе с музыкальным слухом унаследовал от отца. По словам матери, он был яростный правдолюбец и на несправедливость к себе и другим реагировал остро. Как на боль. Поразительно, но я совсем не помню своего отца. Он умер, не дожив до тридцати пяти. Мне шел одиннадцатый год. Казалось бы, не три и не четыре, должен помнить. Я и в самом деле могу вырвать из темноты множество эпизодов, в которых участвовал отец. Утро его смерти я помню до мельчайших деталей. Но его самого, его лицо, его голос, манеру речи, мимику вспомнить не могу! Каждое детское воспоминание словно кадр, иногда размытый, иногда феноменально четкий, но отец… всегда за кадром. Почему? Я долго не мог найти причину. Казалось, что какой-то изъян во мне. Если по правде, я и сейчас отчетливо не понимаю. Но догадываюсь. Из близкой родни, в сознательном возрасте знавшей моего отца, в живых остались только два человека: мама и ее родная племянница, приходящаяся мне соответственно двоюродной сестрой. Они с матерью почти ровесницы. Обе в один голос утверждают, что я невероятно, то есть так, что трудно поверить, похож на своего отца. Та же походка. То же лицо. То же выражение глаз. Тот же голос, мимика и манера говорить. Тот же… почерк! То же восприятие мира. Хронически больного, неправильного мира. И я подумал, такое полное сходство – неспроста. Мне пригрезилось, что я не только сын своего отца, но его… реинкарнация. Я – продолженный он. По непонятной, несущей печать садизма прихоти судьбы его жизнь была оборвана противоестественно рано. А потом стал жить я, хотя на самом деле не я, а все тот же он, мой отец, только в новой, моей оболочке. Может быть, именно так и обстоят дела? Тогда все понятно. Я не должен помнить себя самого в прошлом существовании. Это – недопустимо, несовместимо с жизнью.
Но – оставим лирику. Она не слишком уместна в текстах адвоката с «уголовным наклоном». И только ли адвоката? Лирика вообще современному человечеству противопоказана. Работа ради хлеба насущного – да. Футбол – пожалуй. Секс в промежутках? Конечно. Но лирика… Мы ведь люди простые, трезвые. На мельницы не кидаемся… Так что побоку лирику. Обращаюсь – с чисто научным интересом – к очередному и на сей раз, кажется, последнему загнанному в меня шипу. История разворачивалась не в пример предыдущим не в урбанистических прямоугольниках школьного либо какого-нибудь еще двора. Дело было на даче. Среди так сказать, поселян и поселянок. Родители (сначала мать с отцом, потом отчим с матерью) снимали для нас с бабушкой дачу в Вырице, почти что на самом берегу речки Оредеж. То ли шесть, то ли семь лет подряд. Оредеж, приток Луги, речка замечательная. Ее берега на том участке, где мы жили, – из уникальных красных песков. Пескам, говорят, чуть не миллиард лет, и если хорошенько покопаться, в них можно найти окаменевших трилобитов. Мы, стайка отроков, совсем жиденько, почти незаметно разбавленная тихими отроковицами, запросто прыгали с розового обрыва в карюю оредежскую воду и плескались там в свое удовольствие. А уж пили ту воду динозавры или не пили, нас не волновало ни в малейшей степени. Мы жили дружно. Потому, наверное, что встречались только летом, олицетворяя друг для друга долгие каникулы, свободу, счастливейшее время. Я был постарше остальных в нашей компании, очень много читал и стремился делиться прочитанным. Я испытывал самое настоящее блаженство, часами пересказывая ребятам приключенческие истории, узнанные зимой. Ощущение воли, знакомое каждому подростку, празднующему летние каникулы, отражалось на содержании моих россказней. Не довольствуясь простым пересказом, я смешивал прочитанные романы, добавлял к ним еще и фильмы в попытке сплести из чужих ниток свою собственную бесконечную историю. Конечно, по большей части у меня получались попурри из Жюля Верна, Герберта Уэллса и Фенимора Купера. Но однажды я рассказал ребятам про Оливера Твиста, и им понравилось. Тогда я пошел на штурм новой, совсем уж труднодоступной высоты: поведал друзьям-приятелям, ни с чем, разумеется, не смешивая, историю Орфея с Эвридикой. Бог свидетель, век воли не видать, честное пионерское – их проняло! Не всех, конечно, и не в одинаковой степени, но – проняло. Даже на то несмотря, что про Орфея и про Эвридику я рассказывал в промежутках между прыжками в речку и гонками на велосипедах.
Так что, по Гоголю, был сплошной майский день. Бесконечные именины сердца. Рай. Но в любом раю, как известно, ползают змейки. Как-то раз один из мальчиков сделал что-то не так. Или что-то не то сказал. Остальные принялись возвращать его на путь истинный, но он артачился, хотел идти своим путем и, видно, говорил что-то обидное. Хотя слова были не очень важны. Мальчик не хотел покоряться коллективу, а это не могло остаться безнаказанным. Коллектив обступил диссидента полукругом и стал бросать в него комочки земли. Вряд ли ему было больно, не камнями же забрасывали, то прерогатива взрослых. Но мальчик, видимо, испытывал чувства худшие, чем боль. Он смотрел на представителей общественности сперва героически-пренебрежительно. Потом как-то неестественно вдумчиво. Спустя еще пару мгновений-бросков выражение его глаз стало нечитаемым: их заволокло слезами, а лицо превратилось в маску. Скулы, щеки, шея мучительно напряглись и отвердели. Только губы подрагивали. Мальчик силился не заплакать. Но в детстве подобные усилия редко приводят к успеху. Диссидент заревел, все так же стоя руки по швам. И тут я взорвался. Я закричал, чтобы они перестали издеваться. Они, несколько даже ошарашенные моим взрывом, перестали кидаться землей. Но я-то уже не мог остановиться. Я обзывал их фашистами, гадами и сволочами, не находя слов для более внятных внушений. Линчеватели были смущены, моя реакция казалась им неадекватной, ведь особенного-то ничего же не случилось. А я их ненавидел! Ненавидел всем сердцем, всеми силами души, которая, не знаю уж как, не лопнула от той ненависти.
