Она сидела, склонив к плечу голову, и, кажется, спала, но услышав визг своего любимца, тут же вскочила, огляделась и, широко улыбаясь, пошла к ним навстречу.

– Ой, как я рада вас встретить, – запричитала она, одной рукой подхватив прыгнувшего к ней Гаса, а другой обняв своего друга за шею. – Ты уж меня извини, как-то глупо получилось – я же вышла к тебе пораньше и вдруг подумала, дай немного пройдусь, пошла, пошла и, видно, заблудилась. Ну, никак не могла найти обратную дорогу – ни улиц, ни домов не узнавала. Устала очень, вот присела на минутку и, кажется, задремала.

Они нежно обнялись, сели в машину и поехали домой, где пили шампанское, ели песочный торт с шоколадным кремом, и Гасу достались вкусные куски сочных киевских котлет.

«Как же хорошо то, что хорошо кончается, – думал он, – пусть, как говорит поговорка, Боже нас пугает, но пусть он нас не наказывает».

Через неделю они опять пошли к врачу. После обследования и проведения тестов тот сказал ему тихо:

– Вы знаете, к моему приятному удивлению все не так уж плохо, показатели довольно стабильны, во всяком случае, никаких признаков распада личности, какие обычно бывают, я пока не вижу.

«Вот здорово!» – его прежде тревожное лицо засветилось радостью, щеки покрылись румянцем, в глазах загорелись огоньки.

– Ой, спасибо, большое спасибо, – он облегченно вздохнул, улыбнулся, достал платок из бокового кармана, вытер пот со лба, но вдруг на мгновение замер и спросил, с озабоченностью заглядывая доктору в глаза: – А сколько еще времени вы нам даете?

– Трудно сказать, точно сказать не могу, не знаю – доктор задумался, помолчал, поморщил лоб: – будем надеяться, годика два, может быть, даже с каким-то хвостиком.

…И вот прошли те два докторских года, завилял за ними обещанный игривый хвостик. Пришлось его поймать, подцепить, схватить за кончик, потянуть и выпрямить. Хвостик медленно, но уверенно стал расти, удлиняться – сначала до трех, потом до четырех, а затем и до пяти лет. Неужели, действительно, свершилось чудо, и время пошло вспять, неужели этот коварный Альцгеймер оказался посрамленным, неужели он притормозился, отодвинулся, остановился? Но как, благодаря чему?

Ну, конечно, благодаря его любви. Это она, напрягая все свои бицепсы-трицепсы, потащила за собой тот временной хвостик – ту тяжелую железную стрелку громоздких неподатливых часов. И они поддались, пошли назад. Внутри них шарики-ролики, колесики-шестеренки закрутились, завертелись, напевая вечную (хотя ведь такую банальную) песенку о преданности и верности, сострадании и сопереживании, о любви и дружбе.

Прошло около месяца, как они расстались. Но ему казалось, что они не виделись целый век, хотя он видел ее каждый день. Утром или вечером, на спальной подушке или за чашкой кофе перед ним вдруг возникали ее глаза, такие милые, такие светящиеся, такие искрящиеся – чудо. Он готов был часами на них смотреть, в них нырять и погружаться всем своим существом.

Он видел, как легким взмахом своих тонких пальчиков она отодвигает в сторону воздушный локон светлых волос, каждый раз падающих ей на лоб. А как волновала его ее загадочная улыбка, ее ломкие блестящие губы, живущие своей отдельной жизнью от всего остального. И щечки с гладкой матовой кожей, подернутой слабым нежным румянцем.

Но почему же он, такой невнимательный, не разглядел раньше цвет ее глаз и теперь не знал, какие они – карие, голубые, зеленые? А ведь они были первые, которые его в ней покорили. Почему не помнил он и цвет ее волос, знал только, что они светлые, как у всех блондинок, но ведь у светлого столько разных оттенков. И спроси его, в какой кофточке она была в тот или иной день, какой жакет носила, какая цепочка с кулоном висела на ее тонкой лебединой шее, он, конечно, не мог бы сказать. Наверно, это потому, что по мужскому обыкновению он воспринимал ее целиком, всю, сразу и не различал отдельных деталей. Его внимание больше привлекали движения ее рук, губ, глаз, поворот головы, пожатие плеч. А больше всего он наслаждался звучанием ее голоса, глубокого, идущего откуда-то изнутри, из сердца.

Нет, вообще-то, она не была красавицей, какие манят нас со страниц глянцевых журналов и рекламных клипов, ей не была дана та неземная божественная красота, которая воспета Петраркой и Бодлером, Есениным и Щипачевым. Нет, она не была красива, она была – прекрасна. Он любовался ею, восторгался, не мог оторвать от нее взгляд. Ему нравилось, как она говорит, ходит, пьет чай, откусывает печенье, как одевает очки для чтения. И особенно он был без ума от ее улыбки. Она возносила его на небеса, и он долго там висел, ослепленный ею и совершенно счастливый.

И разве мог он забыть тот невинный детский поцелуй в щеку, которым она вдруг одарила его в своей машине. Он потом много раз гладил это место на щеке и целовал пальцы, которые его касались. А еще навек запечатлелось в нем то случайное нечаянное касание их рук под столом в ресторане, когда он вдруг почувствовал небывалую фантастическую искру (или огонек пламени), которая на мгновение пробежала между ними. Как же это было здорово, как восхитительно, как изумительно!

А ведь она даже не была в его вкусе. Он всегда носил под ребром у сердца портрет своей мамы, и ему нравились лишь похожие на нее маленькие черноглазки-брюнетки. А она была совсем другая – тонкая, стройная, высокая.

Почему он так сильно на нее запал, что за сила, какой магнит потянул его к ней? Вряд ли он мог ответить на этот вопрос. И почему случилось все не сразу, не вдруг, не с первого взгляда, как бывает в жизни и как пишут в романах. Довольно долгое время они встречались по делам, говорили о просроченных платежах, о неподписанных актах и счетах. Тот древнегреческий мальчишка Амур подкрались как-то незаметно и без всякого предупреждения неожиданно пальнул в него стрелой из своего золотого лука.

То была воздушная подростковая влюбленность, в ней не было ни капли секса, пошлости, грубости. И он, поимевший за свой долгий век немало разных женщин, боялся хотя бы намекнуть ей о постели. Хотя… Нет, однажды ему все же пришла в голову мысль склонить ее к близости, он даже сделал попытку выпить с ней на брудершафт, чтобы иметь повод поцеловаться. Но она, по-видимому, сразу же раскусила его затею и резко ее отвергла. Наверно, она была права – не стоило спускать их чувства с неба на землю.

Но почему же они расстались, почему порвалась та тонкая шелковая нить их романтических отношений, та нежная связь, оказавшаяся столь хрупкой, недолговечной?

Казалось бы, на этот вопрос можно ответить просто и однозначно – в действительности, у них не было будущего. Они должны были это знать с самого начала, с первых минут, но он ничего с собой не мог поделать – чувства были сильнее всякого здравого смысла и противились любым доводам разума. Но те были сильнее, и, увы, победили. Почему?

Объяснение, прозрачное, как оконное стекло, вроде бы, лежало на поверхности – их совместному будущему, конечно, не могла не помешать слишком большая разница в возрасте – тридцать с лишним лет. Немало.

Однако, на самом деле, этот возрастной провал им почти не ощущался, иногда ему даже казалось, что она взрослее и мудрее его. Многие ее суждения о жизни, быте, взаимоотношении детей и родителей были куда более зрелыми и разумными, чем его. Она трезво оценивала профессиональные способности жениха своей дочери, здраво судила о возможностях покупки дома его дочкой, давала ему ценные советы по страховке машины.

Ее тоже, чувствовал он, вовсе не напрягал контраст их возрастов – было видно, что ей с ним интересно. Во всяком случае, она с неизменным вниманием слушала его байки о прошлом, о встречах с Б. Окуджавой и В. Войновичем, о тектонике земной коры и даже о способах засола осенних огурцов и помидорах «early girls» на его огороде.

У них, вообще, было много общих интересов, одно из главных – увлечение поездками в разные концы света. Он побывал в Чикаго, Сиэтле и Бразилии, она – в Майами, Денвере и Японии. Они рассказывали друг другу об этих вояжах, делились планами следующих путешествий, советовались друг с другом, как лучше их организовать. Не меньше обсуждали они и свои такие схожие домашние проблемы, заботы о детях и внуках, о болезни ее мамы и неустроенности его внука.