Я тянусь за распечатанными бумагами, подготовленными для каждого моего пациента, и из разговора рядом слышу имя другого больного – Рэя Мэнсона.

– А что здесь делает Рэй?

– Рецидив, – говорит подошедшая Хелен, другая медсестра с ночной смены. Ее лицо выглядит мрачным, и сказанное ей единственное слово словно повисает в воздухе.

«Черт», – думаю я, а затем: «Что?» Может быть, если я сделаю вид, что не поняла сказанного Хелен, то это изменит факт того, что у Рэя случился рецидив.

– Ага, – говорит Хелен.

– Когда?

Она наклоняет голову.

– Несколько дней назад.

Она пожимает плечами. Неужели это хоть сколько-нибудь важно? Медсестры пару дней работают, потом несколько дней отдыхают, так что мы не всегда сразу узнаем последние новости. Лично для меня такое неведение помогает разделять дом и работу в больнице.

– Но ведь я пила в прошлом месяце с ним кофе, с ним и Лиз.

– Я тоже, – говорит она, – только не кофе, а пиво.

Как правило, мы не пьем кофе со своими пациентами. Обычно я никогда не встречаюсь с пациентами за пределами больницы, однако с Рэем все было по-другому. Пожарный, поющий и играющий на гитаре в рок-группе, – довольно необычная комбинация. Обаяние Рэя, однако, было связано в первую очередь с его манерой себя вести, а также его неизменной храбростью. Кроме того, наши дни рождения совпадали, а в работе с онкологическими пациентами подобные совпадения кажутся весьма значительными.

Рэй совсем молодой: ему было всего двадцать пять, когда у него обнаружили лейкемию. Он заметил, что каждый день все больше и больше устает, а затем у него появился синяк, который постепенно превратился в большую лиловую шишку под кожей в нижней части живота, такое развитие и распространение казалось весьма неестественным. После этого он подхватил простуду, которая, что бы он ни пробовал, никак не проходила.

Усталость достала его настолько, что он обратился к врачу. Пожарным нельзя быть постоянно уставшими, да и погулять Рэй тоже любил: проводил время с детьми, играл в группе, ходил на вечеринки. Из-за усталости ему было слишком тяжело работать.

Мысленно я представляю себе кофейню, в которой мы вместе сидели, расположенную в самом низу наклонной улочки района Полиш Хилл. Солнце светило с улицы через огромные окна. Мы вылечили его рак, и я спросила у Рэя, как он себя чувствует теперь, когда у него ремиссия. «Будущее заиграло новыми красками», – признался он мне. Подняв вверх руки и жестикулируя ими, он словно удерживал между ними свет. «Жизнь, – сказал он, – никогда не была такой прекрасной». И Лиз, его жена, также сидевшая с нами, согласилась.

Время текло подобно жидкому меду из банки – медленно и сладко. Одни люди уходили из кафетерия, другие приходили в своих кожаных куртках с множеством молний и поношенных футболках с воинственными призывами. Все знали Рэя. «Привет, как самочувствие?» – был самый распространенный вопрос, за которым следовали беззаботные разговоры о музыке, о следующем выступлении рок-группы Рэя.

В районе полудня он заказал сэндвич, а я попросила сделать мне еще один латте. Лиз вытянула ноги и спросила, что еще мне хотелось бы узнать, так как они знали, что я пишу, а их история меня увлекла.

Я помню сливочный вкус своего латте, связывающее этих двоих электричество, остатки ярко-зеленого шпината на тарелке Рэя, ощущение подвешенного в воздухе бесконечного будущего. В тот момент я думала, что Рэй всегда будет здоров. Что он будет работать, вырастит своих детей, постареет и умрет, только когда придет время, никак не раньше. Что он будет тушить пожары и спасать жизни, и вместе с Лиз они будут продолжать с надеждой смотреть в свое многообещающее будущее.

Я правда верила в это. Я верила, что эта встреча за пределами больницы и разговоры исключительно о будущем в розовых тонах помогут «наколдовать» долгосрочную ремиссию. Я верила в это, хотя и знала, что, хорошо это или плохо, время никогда не удается остановить надолго.

Рецидив – возвращение болезни – не такое уж необычное дело для пациентов с той разновидностью лейкемии, что была у Рэя. Однако я все равно была в шоке от того, что он вернулся к нам на этаж. Также я чувствовала злость, самую настоящую злость. Ничего, впрочем, не оставалось, как вернуться к работе.

– Рэй сегодня на мне? – спрашиваю я Хелен, дежурившую медсестру. Ночью она официально была за главного – старшей медсестрой, отвечающей за все, что происходит в течение смены. Старшие медсестры определяют, за какими именно пациентами будет ухаживать каждый из медработников, улаживают возникающие проблемы, а также выполняют ряд административных задач – например, следят за тем, чтобы реанимационная тележка (большая тумба на колесах с ящиками, в которых лежит все необходимое в неотложной ситуации оборудование и лекарства) была всегда наготове. Некоторые медсестры вместо «старшей медсестры» говорят «старшая сука» – упиваясь властью, люди порой меняются до неузнаваемости. Хелен, к счастью, не из таких.

Она качает головой – Рэй сегодня будет не на мне, – и я чувствую облегчение. Я предпочитаю оказаться его медсестрой позже, не сейчас, пока у рака снова есть преимущество, пока не составлен подробный план лечения.

Взяв бумаги с информацией о моих пациентах, я перебираю их со сдержанным опасением игрока в покер, впервые заглянувшего в свои карты после раздачи, по которой он уже поставил больше, чем может себе позволить.

Каждому пациенту отведено два скрепленных скобами листа, на которых указаны их имена и фамилии, даты рождения, назначенные препараты, рекомендации по питанию, динамика изменения лабораторных показателей, а также краткая история болезни, которая, как это ни странно, далеко не всегда оказывается правильной. Оставив все эти детали на потом, я решила для начала узнать, за кем буду присматривать сегодня.

С напряженным любопытством я принялась читать про себя имена и фамилии: Ричард Хэмптон, Дороти Сут и Шейла Филдс. Дороти я знаю, остальных двоих – нет. Бегло просмотрев записи, я выуживаю самую основную информацию. Ричарду Хэмптону за семьдесят, и у него лимфома. Дороти Сут – жизнерадостной женщине, в палате которой всегда стоит полная конфет ваза, – под шестьдесят, и ее госпитализировали для проведения первого курса лечения лейкемии. Все хорошо знают Дороти, и ее шесть недель пребывания в больнице подходят к концу. Шейле Фил, моему третьему пациенту, за сорок, и она поступила к нам с нарушением свертываемости крови под названием антифосфолипидный синдром. Звучит интригующе.

Приподняв от удивления бровь, я смотрю на Хелен.

– Трое? – спрашиваю я с еле заметной улыбкой.

– Ну да, – отвечает она.

– Тебе досталась эта пустая палата между А15 и А17, однако сегодня туда по плану никого не должны положить.

– Класс.

– Разумеется, если кто-то поступит…

– Само собой – я им займусь. Ну а до тех пор, конечно, мне будет полегче, – говорю я ей.

Разница между тремя и четырьмя пациентами колоссальная. Три-четыре пациента считается стандартной нормой загрузки медсестер, и чаще всего на каждую из нас приходится именно четыре, однако никаких официальных правил, определяющих максимальное количество пациентов под нашим попечением, не существует. Когда кто-то не выходит на работу, четыре пациента превращаются в пять, а в ночные дежурства бывает и такое, что приходится отвечать сразу за шестерых.

В отделениях трансплантации стволовых клеток на каждую медсестру приходится всего по два пациента – так больные получают максимальный уход. Когда же пациентов четыре, то на человеческий контакт времени не остается – только и стараешься успеть сделать для каждого все необходимое, – а своего четвертого пациента я могла заполучить в любой момент: кого-то могли перевести из отделения интенсивной терапии либо направить к нам из отделения неотложной помощи. Прежде совершенно здорового человека с недавно диагностированной лейкемией могли вырвать из его нормальной жизни и положить на лечение в нашу больницу. Этот неизвестный мне четвертый пациент был словно стервятником на моем плече, жаждущим вкусить моего душевного спокойствия, так что я старалась об этом не думать.