Мой велосипед стоит рядом с четырьмя остальными велосипедами моей семьи. Наш подвал – это своего рода переходное место, портал между повседневными радостями и домашними проблемами и миром больницы с его высочайшими ставками. Я надеваю на голову шлем и ухожу, с небольшим трудом протиснувшись с велосипедом через низкую дверь и заперев ее за собой. Как обычно, я опаздываю. Я включаю велосипедные фонари, сажусь и отправляюсь в путь.

До больницы две мили, и сначала я еду под гору. Мне нравится ехать, не прилагая никаких усилий, – окружающий мир все быстрее и быстрее проносится мимо, а передняя фара велосипеда освещает передо мной узкую полоску дороги. Я лишь слегка притормаживаю у первого светофора, резко поворачиваю налево и продолжаю спускаться по еще более крутому склону, разгоняясь еще быстрее. Здорово вот так проехаться с ветерком, когда спешишь на работу.

На следующем участке дороги, более пологом, у меня появляется время поразмыслить.

Если я подниму тревогу, а с пациентом окажется все в порядке, то прослыву паникершей, не способной дать объективную клиническую оценку. Если же я не вызову на подмогу «кавалерию», когда в этом будет необходимость, то это будет халатностью, а мои пациенты окажутся подвергнуты ненужному риску.

Но такие вещи никогда нельзя знать наверняка, ведь в организме человека много процессов может происходить скрыто и незаметно. Мне было бы гораздо проще делать свою работу, не будь грань между канарейкой в угольной шахте и паникующей курицей столь тонкой[1].

Перед больницей меня ждет небольшой подъем в горку, и я приподнимаю шарф, чтобы закрыть им свой рот. От холода дыхательные пути сжимаются, из-за чего возникает пугающее и неприятное ощущение, когда не можешь вдохнуть воздух полной грудью: бронхоспазм. Флисовый шарф вокруг носа и рта быстро согревает воздух, позволяя мне снова нормально дышать. Я могла бы носить с собой ингалятор с лекарством, которое раскрывает суженные дыхательные пути, однако это, как мне кажется, уже перебор. На работе я ввожу в вены своим пациентам препараты стоимостью в десятки тысяч долларов, но использовать ингалятор? Мне? Нет уж, это для тех, кто болеет.

На больничной парковке нет и намека на грядущий рассвет, тем не менее машины курсируют у ворот, заезжая на территорию больницы или покидая ее: хоть день еще формально и не начался, пересменка идет полным ходом. Проскользнув за ворота, я еду направо к закрытой парковке, внутри которой расположены стойки для велосипедов.

На парковку заезжают медсестры, врачи, пациенты и их родные, друзья – возбужденные, переживающие, с надеждой в глазах, измученные. Они держат в руках мобильные телефоны со светящимся экраном, пейджеры с их мелким текстом, газеты, бумаги и документы, сменную одежду, ожидая с нетерпением и тревогой приезда лифта.

Больница – самый настоящий парадокс. Несмотря на все те ужасы, что тут порой происходят, она, без сомнения, является оазисом для больных и немощных – местом, где светло и чисто. Больные люди приходят, принося с собой свои надежды и страхи, и мы помогаем им с добрыми намерениями.

Фраза «там, где светло и чисто» взята из названия одного рассказа Хемингуэя. Это совсем коротенький рассказ, не больше пяти страниц, в котором мало что происходит. Главный герой – официант средних лет, работающий в открытом до поздней ночи кафе. Он говорит, что некоторым людям нужно «чистое, ярко освещенное кафе», особенно поздно ночью. Из-за своей собственной бессонницы он прекрасно понимает, почему после наступления полуночи у людей может возникнуть потребность пойти куда-то, кроме как домой или в бар.

Более молодой официант, с которым он работает, не соглашается с ним – ему кажется, что нет необходимости так долго тянуть с закрытием кафе. «Ну что ты, ведь кабаки всю ночь открыты», – жалуется он, желая как можно скорее пойти домой к жене.

«Не понимаешь ты ничего, – объясняет официант постарше. – Здесь, в кафе, чисто и опрятно. Свет яркий. Свет – это большое дело». На часах полтретьего ночи, и их единственный посетитель – пьяница старик, пытавшийся за неделю до этого наложить на себя руки. Если бы потребовалось, официант постарше был бы готов не закрывать кафе всю ночь, чтобы обеспечить эту одинокую душу убежищем.

Вместе с тем его великодушие по отношению к постоянным посетителям кафе вызвано не только состраданием, но также и собственным чувством безнадежности: «Не в страхе дело, не в боязни! Ничто – и оно ему так знакомо. Все – ничто, да и сам человек ничто. Вот в чем дело, и ничего, кроме света, не надо, да еще чистоты и порядка». Им овладело чувство мрачного беспорядка, и он оставляет кафе открытым допоздна, отчасти ради того, чтобы приструнить свой собственный нигилизм. Кроме того, он знает нечто, чего не знает молодой официант, которому так не терпится пойти домой. В жизни каждого из нас наступает момент, когда мы нуждаемся в чистом, хорошо освещенном месте, открытом днем и ночью, чтобы укрыться от жизненных невзгод.

Именно таким местом и является больница.

Я работаю в отделении онкологии, и если в прошлом слово «онкология» неизменно подразумевало «смерть», то теперь все чаще и чаще это совсем не так. Теперь онкология включает в себя лечение и все, что ему сопутствует: химиотерапия, лучевая терапия, операции, снимки, приемы в больнице, а также госпитализации. Люди часто выживают. Мы их лечим – добиваемся ремиссии рака, надеясь, что он больше никогда не даст о себе знать, – и они отправляются домой. Медсестры, работающие в онкологии, любят говорить своим пациентам: «Надеюсь, мы с вами тут больше не увидимся», – и делают это от самого чистого сердца.

Подобно тому старому официанту, я прихожу на работу с надеждой сделать что-то хорошее, принести пользу, и у нас с ним одно и то же желание: мы хотим, чтобы наши клиенты – или, в моем случае, пациенты – в нас не нуждались. Пока же этот момент не настанет, мы будем продолжать стоять на своем посту, готовые помочь любому.

Стянув перчатки, чтобы повесить на велосипед замок, я встряхиваю голову. Моя подруга Бет, работающая вместе со мной медсестрой, рассказывала, что когда начинала работать, то по дороге в больницу останавливала машину, потому что ее начинало тошнить. После поездки у меня колотится сердце, однако физическая нагрузка помогает справиться с привычной тревогой перед началом смены. Вот я и на месте – мне сорок пять, у меня трое детей и докторская степень по английскому языку, и я работаю медсестрой. Медработники – другие медсестры, врачи – поначалу были во мне не уверены, полагая, что я сделала странный выбор, став медсестрой, а не преподавателем. Теперь же они все ко мне привыкли. Я прихожу на работу и выкладываюсь по полной; всем, кому это так важно, этого вроде как более чем достаточно.

Морозный ноябрьский воздух обжигает руки, пока я иду к больнице, однако стоит мне зайти за раздвижные стеклянные двери у входа, как меня обдает волной тепла. На спине проступают капельки пота, и я стягиваю свою ярко-желтую куртку, расстегиваю молнию на шерстяном свитере, снимаю шарф – все это на ходу. Хорошенько разогнавшись, я двигаюсь уже по инерции – так будет продолжаться все двенадцать часов, которые длится моя смена. Хорошо, что я работаю лишь три дня в неделю. Остальные четыре дня проходят куда в более спокойном темпе.

Несколько медсестер проходят мимо в своих белых медицинских костюмах, направляясь домой, а несколько врачей в белых халатах, карманы которых заметно топорщатся от сложенных бумаг, идут по коридору передо мной. Знакомый хирург выходит из столовой с бумажным стаканом кофе в руках, яростно прихлебывая, – напиток явно обжигает ему губы.

Вместе со мной в лифт заходят два резидента со свежими лицами – новоиспеченные врачи, проходящие дополнительную стажировку в больнице, – смотрят в свои записи и оживленно обмениваются хорошо знакомыми нам всем медицинскими сокращениями, многосложными названиями различных процедур и частей тела. Следом входит в характерном голубом костюме медсестра интенсивной терапии, с которой я дружу. Прямо перед тем, как закроются двери, успевает проскочить уборщица с пустыми мешками для мусора и шваброй с сухой тряпкой.