Афия укрепила на старой яблоне шланг и надела насадку. Потом подошла к крану и открыла воду – импровизированный летний душ. Она вернулась и встала под прохладные струи воды. И сняла бикини.

Прохоров смотрел, как она моется. Как она моет себя. Орошает водой свое тело. Опустил бинокль. Прижал руку к низу живота, где расплывалось на джинсах влажное пятно. Если вот так, когда просто смотришь… то как же будет, когда с ней в постели… Как взрыв.

Он не находил себе места весь тот день. Он не пил пиво, не смотрел телик. Он не спал, не валялся на тахте среди стружек, недоделок ремонта. Он умирал.

И уже вечером часу в одиннадцатом, когда синие сумерки окутали дачи, пошел купаться на озеро. Бухнулся в воду, плавал, нырял. Плавал кролем на тот берег и обратно. Старался изнурить себя, чтобы устать. Чтобы уснуть дома бревном.

Из воды он увидел ее. Она появилась на берегу озера, когда взошла луна. И села на скамейку, врытую в землю. Первой мыслью Прохорова было – она знала, что он подглядывает за ней в бинокль. Поэтому и пришла, провоцируя, возбуждая его. Потом он решил, что нет – это совпадение. И какое! Сердце глухо билось. Он вышел на берег весь мокрый. Тоже голый, как и она там, на участке. Только в плавках.

– Добрый вечер.

– Вечер добрый. – Афия сидела на скамейке. Она оделась в короткие джинсовые шорты и простую белую майку. Прохоров не мог отвести взгляда от ее темных стройных ног. От ее груди – под майкой не было ничего. От ее лица – точеные черты. Высокие скулы. Глаза… какие у нее глаза, ресницы… боже…

– Как ваш ремонт? – спросила она дружелюбно.

– В процессе. Шумно да? Мешаю вам? – Он стоял перед ней, ощущая себя каким-то беззащитным – может, потому, что был мокрый, без одежды, и забыл, что надо полотенцем вытираться.

– Нет, что вы. Это же дача. Тут это нескончаемо.

– Не хотелось бы вас беспокоить, Афия.

– Знаете мое имя?

– Сказали в магазине. А я Глеб.

– Очень приятно. Добрые соседи – это подарок.

– Не пойдете купаться? – спросил он хрипло. Ему хотелось, чтобы она пошла в воду. И он бы тоже – снова. И они там вдвоем… и эта луна над ними…

– Нет, прохладно уже. А вы замерзли. Вас знобит.

Его била дрожь. Не от холода.

– Народа нет. Никто не купается. Понедельник. – Он нагнулся за полотенцем. – А в воскресенье все здесь, на озере. Поздно уже. Не надо вам тут быть так поздно одной. Я вас провожу домой.

Она удивленно подняла брови. И встала со скамейки. Они пошли рядом. Прохоров снова забыл про полотенце.

– Вы в отпуске здесь?

– Нет… то есть дни свободные. Выпали.

– А у меня неделя от отпуска.

– В магазине сказали – вы в музее работаете.

– Да. А вы любите музеи?

Прохоров молчал. Афия поглядывала на него искоса. Она была его старше. Гибкая, как тростник. Сильная. Чернокожая… Он все время повторял это про себя. Было что-то двойственное в том, какие эмоции вызвало в нем это слово – чернокожая… полукровка…

У ее калитки они распрощались в тот июльский вечер. И в ту ночь Прохоров глаз не сомкнул. А утром сел в машину и рванул в Солнечногорск. В самый дорогой винный магазин. Попросил у менеджера подобрать две бутылки красного – «классного, дорогого, самого лучшего, чтобы не стыдно было».

И день он этот не помнил совсем – все плыло как в тумане. И не подглядывал он за ней больше. А когда снова волшебные сумерки спустились с неба и все стало таким призрачным, таким романтичным – даже старый покосившийся сарай, оставшийся от прежних жильцов, даже разбитая дачная дорога, даже столбы с провисшими проводами и эти чертовы ласточки, ласточки, ласточки, что чертили небо, охотясь за мошками. Когда все стало таким неповторимым, уникальным, незабываемым, он побрился, надел чистую футболку, брюки цвета хаки, и не надел под них белья, как это делают в спецназе.

Он забрал бутылки и пошел к Афие. Она заметила его у калитки с крыльца. Спустилась, открыла, улыбаясь.

– Добрый вечер, Глеб.

– Вот… ну… вечер теплый. – Он путался в словах и робел и одновременно глядел на нее с вызовом. – Вот… тут у меня вино… вроде неплохое, сказали. Мы соседи… как-то надо отметить знакомство.

– Проходите, садитесь. – Она кивнула на дачный плетеный диванчик и стол под яблоней. – Вечер и правда чудесный. Я принесу фужеры.

Прохоров садиться не стал. Он достал из кармана защитных штанов швейцарский нож со штопором. И открыл обе бутылки. Афия вернулась с бокалами.

– О, какое вино. Бургундское… апелласьон. У вас тонкий вкус, Глеб.

– Не хвалите. Пока не попробовали. – Он смотрел на нее в упор.

Она отвела глаза. А он разлил вино по бокалам. Они выпили.

– Хорошее вино.

– Вы одна здесь?

– Одна. Подруга приезжала на свою дачу на выходные. Она славная, такая добрая. Но я устаю от нее смертельно. Надо постоянно разговаривать. Она не умеет молчать. Болтает, болтает…

– Я умею.

– Да? А что еще вы умеете?

– Многое.

Она улыбалась ему. А он сходил уже по ней с ума. Он ощущал аромат ее кожи.

– Вы спортом раньше занимались?

– Нет… так, ерунда. Качалка в клубе.

Она окинула его взглядом. Он налил им еще вина. И они снова выпили.

– Так чем вы занимаете в жизни?

– Так… разное. То то, то это.

– И многое умеете?

– Да.

– А что, например?

Прохоров поставил бокал с вином на дачный столик. Шагнул к ней, как в омут. И обнял ее за плечи.

– Я… все, что хочешь…

Она обернулась к нему. Что она думала?

– Все, что захочешь. – Он стиснул ее в объятиях. Нашел ее губы своими губами. Вот так в миг единый.

– Ты… да ты просто сумасшедший… дерзкий мальчишка, что ты делаешь? – Нет, она не гнала его, ее низкий мелодичный голос – как мед.

Одиночество ли было тому виной? Два бокала бургундского? Или он правда ей приглянулся? Или же она играла с ним в тот миг, как пантера?

– Ты… это… ты такая… не похожая ни на кого здесь. – Он бешено, страстно целовал ее шею, лицо, грудь. – Ты это… как из фильма… это… про рабов… про Африку… я пацаном смотрел… как черных… ну, это как вас, черных там всех… Как ошейники на шею вам…

Она напряглась. Она вся закаменела в его объятиях. Но еще не отталкивала его.

– Как вас там в цепях, в ошейниках… ошейник на такой шейке атласной. – Он бормотал уже бог весть что. – Как вас по лесу вели в рабство… и как плетьми вас… как били плетьми по этой вот твоей атласной коже… ох!

Она резко дернулась в его руках. Оттолкнула его – он как раз в этот безумный миг хотел вскинуть ее на руки. Но она с силой вырвалась из его объятий. И со всего размаха залепила ему пощечину.

Его лицо горело…

Оно горело даже здесь, сейчас, на этой осенней дачной дороге, где они, полиция, донимали его своими вопросами.

– Я не знаю, о чем вы говорите, – бросил Прохоров Кате отрывисто. – И по какому праву задерживаете меня.

– По праву расследования, – ответил ему Миронов. – Вы находились здесь на даче вчера?

– Нет. Вы же видите, я только что приехал.

– Мы этого не видим. Мы просто видим вас в вашей машине.

– Да не было меня здесь вчера!

– А где вы были вчера?

– Я… а какое вам дело?

– Вам лучше ответить, Прохоров.

– Да пошел ты… Чего ты ко мне вяжешься? – Прохоров шагнул к старлею. – Кто ты вообще здесь такой? Махнул ксивой… Ты вообще представляешь, с кем разговариваешь?

– Я представляю.

– Да тебя здесь через двадцать четыре часа не будет. Вышибут, если я… если мы…

– Если вы? – звонко, с ненавистью спросила Полина Журавлева. – Если вы свои связи подключите? Ну, давай, скажи нам, – что это за связи, кто ваши кураторы всемогущие. А мы, может, испугаемся, кондратий нас хватит. Скажи нам, кого бояться? Кто вас натравливает на людей? Кто заставляет гнилую мочу в банках копить перед походом на фотовыставку в музей?

Лицо Глеба Прохорова покрылось красными пятнами.

– Заткнись, ты, сука!

– Ты убил Афию! Вы посмотрите только на его рожу! Там же все написано!