Йон изготовлял карамельки из насекомых. В те часы, когда сон не шел к нему, создание карамелек стало одним из его основных занятий. Он выскакивал из теплой постели, быстро одевался, чаще всего в рабочий джинсовый комбинезон, вылезал из окна своей комнаты и шел гулять по полям вокруг фермы, сопровождаемый тревожным взором луны. Одной из его славных находок стала охота на ночных бабочек: он зажигал свечу, и когда бабочки слетались на ее свет, ловил их, а потом, держа пальцами за крылышки, совал в огонь. Извиваясь и корчась в конвульсиях, насекомые сгорали, источая вкусный карамельный запах, и Йон обожал эти минуты кулинарной жестокости, принадлежавшие только ему. Он видел в них насмешку над миром: слепо следуя за светом, в конце концов очутишься в беспросветном мраке.

Еще одним из его изобретений стало окропление космоса. Когда ему исполнилось пятнадцать, Йон стремительно вытянулся на тридцать сантиметров, по-прежнему оставаясь сухощавым, без капли жира на теле, похоже, состоявшем исключительно из нервов и придававшем ему вид молодого взрослого мужчины. Сексуальная энергия, пробудившаяся в нем, будоражила его и, что хуже, превращалось в одержимость. Она часто мешала ему заснуть, особенно когда ночи были теплыми. У него возникала потребность в движении, и он шел, дыша полной грудью, а когда больше не мог сдерживаться, расстегивал застежку комбинезона и вытаскивал свою «штуковину», чтобы пронзить мир своей набухшей горячей плотью. Он смотрел на звезды, наполняя легкие запахами лаванды и движущихся соков, и наслаждался счастьем без пределов и границ, в том числе физических. Он совокуплялся с пустотой, разбрызгивал себя в бесконечность, оплодотворяя свои самые мрачные мысли. Он окроплял космос, воображая, что целует в задницу сам ад, где, источая карамельный аромат и истекая желанием, пылали киски, с присвистом исторгая его имя. С тех пор, как Тайлер Клоусон вбил в его голову мысль о той, с кем Йон жил под одной крышей, она стала для него идеалом, он мечтал о ее полной округлой груди, о ее киске, где тлели адские головешки, о ее плавных изгибах. Не в силах сдержаться, он шпионил за девушкой по вечерам, когда та раздевалась, зачастую забывая плотно прикрыть дверь к себе в комнату, особенно после того, как он сам погнул одну дверную петлю, – словом, он вожделел свою тетку Ханну.

В тот вечер он долго шел просто так, чтобы изнурить себя, пока, наконец, не понял, что настал один из тех моментов, когда усталость уже не играет никакой роли, полностью заглушенная внутренними импульсами. Йону требовалось упиваться наслаждением. Это почти превратилось в некий ритуал, в начале которого он зажигал свечу и превращал в карамель насекомых, пролетавших в пределах его досягаемости. Далее, когда возбуждение достигало своего предела, все происходило в привычном ритме. И он уже сжег заживо дюжину бабочек, гусеницу, жука-навозника и даже стрекозу, что сидела на листке, когда заметил на дороге свет фар. Из осторожности он загасил пламя и скрючился за высокими зарослями ежевики, ягоды которой Йон уже не ел, потому что от них у него начинался жуткий понос.

Только после долгого наблюдения, когда машина остановилась в нескольких десятках метров от него, Йон осмелился приблизиться к ней, понимая, что раз она стоит, значит, на ферму не поедет. Спрятавшись за дубом, он решил, что отсюда все прекрасно увидит. В салоне включился свет, и он узнал лицо Ханны. Она целовалась с каким-то типом, которого Йон никогда не видел, а судя по тому, как они прижимались друг к другу, его тетка, можно сказать, была большой его поклонницей. Йон нахмурился. Он видел, как блестели их языки, высунувшиеся из губ и слившиеся друг с другом, как сверкали брызги слюны, отражая, подобно кусочкам зеркала, их слепую страсть, как танцевали их сладострастные руки, скользя по одежде в поисках лазеек. Отыскав одну, парень внедрился в вырез платья, и паук из отвратительных пальцев проник туда, чтобы накрыть горячую грудь своим мягким телом.

Разинув рот, Йон смотрел во все глаза, зрелище так заворожило его, что он не решался даже моргнуть, опасаясь пропустить хотя бы мгновение. Его тетка изгибалась, чтобы потереться о водителя, самозабвенно внимая зову грязного разврата, прижимала его к себе, и Йону показалось, что он слышит ее стоны. Тайлер оказался прав. Киска, горячее, чем адское пламя. Настоящая шлюха.

Йон ощутил, как давление в промежности стало нестерпимым и он вот-вот взорвется. Там все кипело, в то время как промозглый воздух заползал в живот, а оттуда поднимался в голову. Слепящая красная субстанция, дурманящая мгла, проникавшая в мозг, в самые ничтожные мысли, опошляла разум и душила нравственность до тех пор, пока в висках у него не начал пульсировать назойливый, сводящий с ума ритм. В ночи зрачки его замерли, засветились порочным пурпурным сиянием, челюсти перекатывались под его впалыми щеками. Йон часто дышал носом, судорожно впиваясь руками в бугор между бедер.

Когда тетка его, наконец, вышла из машины, Йон был разочарован, что спектакль окончен. От разочарования у него даже голова закружилась. Охваченный вожделением, он больше ни о чем не думал. Он ждал продолжения, но та лишь махала рукой вслед удалявшемуся автомобилю. Когда она повернулась, на лице ее играла блаженная улыбка.

Йон пытался соображать, но у него по-прежнему не получалось, он не знал, что делать, ослепленный пурпурной субстанцией, приливавшей из недр к его до боли напряженному члену. Когда Ханна пошла по тропинке по направлению к ферме, он перестал терзаться вопросами и, выскочив из укрытия, догнал ее. Прижавшись к стволу, чтобы не упасть, девушка приглушенно вскрикнула и, наконец, узнала Йона, хотя он не понял, принесло ли ей это облегчение или же, наоборот, напугало. Она пробормотала нечто невразумительное, то ли чтобы узнать, что он здесь делал, то ли убедиться, что он ничего не видел, но в ответ Йон только качал головой.

– Ингмар запрет тебя в комнате и не выпустит до тридцати лет, – холодно произнес он. – Ты больше никогда не увидишь своего парня и никогда в жизни не выйдешь на работу.

В одно мгновение от слащавой любовной эйфории Ханна вернулась к суровой действительности низменных инстинктов. Оцепенев от шока, она в ужасе замотала головой, возможно, думая о своем чувстве к Томасу и мечтая о будущем, возможно, даже о Нью-Йорке, таявшим под яростным взглядом Ингмара Петерсена.

– Не говори ему ничего! – взмолилась она. – Ты же не обязан! Это будет наш секрет!

Она пыталась поймать взгляд Йона, чтобы умолять пощадить ее, но он уставился ниже, на ее груди.

– Твоя жизнь загублена, Ханна, прощай, тот кретин, прощай, город по вечерам, прощай, ресторан, прощай, разврат.

– Нет! Йон, умоляю тебя, не говори ничего!

– Я буду чувствовать себя не в своей тарелке. Почему я должен молчать?

– Но… ради… ради меня. Из сострадания.

– А что мне за это будет?

Ханна растерялась.

– Ну… моя признательность…

– И что она мне даст? Нет, ты пропала, у тебя все пропало!

– Я заплачу тебе! Дам тебе денег за твое молчание.

– Деньги мне не нужны.

Со слезами на глазах она упала перед племянником на колени.

– Пожалуйста! Не говори ничего! Я сделаю все, что ты хочешь!

Лицо Йона озарилось, и он прижал указательный палец к губам. В его разгоряченном взоре читалась такая непреклонная решимость, какой Ханна никогда у него не видела, и она тотчас пожалела, что пыталась воззвать к его состраданию. А он обошел ее и встал у нее за спиной. Резким движением он толкнул ее вперед, и она упала на четвереньки прямо в траву. Мальчик взял в руки подол ее платья и принялся медленно задирать его. Ханна возмущенно запротестовала и попыталась повернуться, но Йон ударил ее кулаком в поясницу, и она замерла от страха.

– Сейчас ты заткнешься, – холодно приказал он, – и я тоже буду молчать. Твое будущее, Ханна, сейчас здесь и зависит от тебя.