Теням наскучило его барахтанье, и чернильная темнота снова извивается и опутывает его ладони, руки, лицо. Но даже когда Древние законы овладевают им и сжимают его в своих цепких лапах, он, мужчина, продолжает сражаться с чудовищем, в которое он превращается. Он унимает свои мысли и сохраняет последнюю частичку себя незапятнанной и чистой. В последний раз он протягивает руки к ней, впечатав в ее сердце свое имя.

«Оберегай меня, – думает он. – Сохрани меня человеком. Сохрани меня цельным».

Затем он уходит.

Дилижанс должен был прибыть поутру.

Каково же было мое удивление, когда в тот вечер некоторые жители деревни пришли нас проводить, снабдив подарками, добрыми пожеланиями и непрошеными советами. Булочник и его жена принесли конфет, мясник принес мяса, а пивовар привез пару бочек пива, чтобы выпить за наш отъезд. Постояльцы гостиницы смешались с остальной толпой, и впервые за долгое время состоялся импровизированный праздник. Я была тронута этим визитом и оценила жесты доброй воли, даже если их советы были не совсем уместны.

– Не забывай приглядывать за своей сестрой, Лизель, – сказала фрау Беккер. – Красота бывает безрассудной, а мы не хотим, чтобы Кете связалась с непорядочными людьми.

– У тебя умная голова на плечах, – согласился ее муж. – И нам не приходится тревожиться о том, что тобой воспользуются какие-нибудь проходимцы.

Моя улыбка застыла в гримасе, но я поблагодарила их за шикарный белый торт. В гостинице у нас не водилось столько сахара, чтобы мы могли тратить его на подобную роскошь, так что это лакомство было абсолютнейшим удовольствием, хотя и оставляло неприятный привкус.

Скоро все наши благожелатели, один за другим, выскользнули из двери в сгущающуюся ночь, оставив в наших сердцах предвкушение, тревожное предчувствие и легкую симпатию к крошечному городку, из которого Кете и я так стремились убежать. Мама настояла на том, чтобы мы пораньше легли в постель и не беспокоились о домашних делах, потому что наутро нам нужно было быть бодрыми и отдохнувшими. По блеску в ее глазах я подозревала, что маме не терпелось спрятаться в убежище кухни и поплакать там всласть втайне от нас.

Констанца провела вечер, запершись наверху в своей спальне. Хотя я знала, что это, скорее всего, к лучшему, ее нелюдимость ранила. В конце концов, она ведь снизошла до того, чтобы появиться на празднике в честь прощания с Йозефом.

Это было неразумно, но странная меланхолия овладела мною в нашу последнюю ночь в гостинице. Я должна была быть счастлива. Я должна была радоваться. Моя жизнь простиралась передо мной как золотая тропа, ведущая к бесконечным возможностям, к сияющему городу. Однако я ощущала странную отрешенность от этой перспективы, как будто моя радость ослабевала с каждым днем.

На моей душе лежала тень. Я знала, какие чувства должна была испытывать, каких последствий стоило опасаться, но все было темным, туманным, смутным. Между моими разумом и сердцем выросла преграда. Я подумала о страшных предостережениях старого пастора, о страхе Констанцы перед Дикой Охотой, о странном молодом деревце, вырастающем из половиц. Я знала, что мне следовало беспокоиться. Знала, что должна была об этом размышлять, но той ночью перед новым витком своей жизни я ощущала лишь измождение и усталость.

Даже Кете заметила, что я непривычно сдержанна.

– Не хочешь провести ночь со мной, Лизель? – спросила она, как только все остальные разошлись спать. Мы сидели в главном холле перед камином, глядя на огонь и угольки. – Я была бы рада компании. Как в прежние времена, да?

Девочками мы с сестрой спали в одной кровати, а у брата была своя комната внизу. Тогда я считала отдельную комнату верхом роскоши и представляла, как это прекрасно – провести ночь так, чтобы никто другой не толкался и не вторгался в твои сны. Но как бы я ни лелеяла надежду иметь свой угол, случались периоды, когда оставаться одной было гораздо страшнее, чем то и дело просыпаться от назойливых чужих конечностей.

– Нет, все в порядке, – сказала я, уставившись на огонь невидящим взглядом. – Можешь идти, Кете. Я… я тоже скоро пойду.

Я видела, как она потянулась ко мне, затем передумала, и ее губы скривились в попытке найти слова утешения. Я хотела поднять руку и унять ее тревогу, но не смогла. Моя тень словно закутала меня в саван, и я не могла пошевелиться.

Сестра встала и направилась к лестнице, ведущей наверх в спальню, но вдруг остановилась.

– Лизель, – тихо промолвила она.

– Да?

– Сходи в Рощу гоблинов.

Даже пронзившее меня удивление ощущалось как сквозь пелену.

– Что? – спросила я.

– Сходи в Рощу гоблинов, – повторила она. – Обрети там покой и попрощайся. Ты не можешь начать, не закончив. Иди – и освободись.

Я дотронулась до кольца, висевшего на шнурке.

– Я подумаю об этом.

– В чем твоя проблема? – Глаза Кете сверкнули, и ее голос наполнился внезапной страстью. Мощь ее ярости застигла меня врасплох, но прежде всего я ей завидовала. Мне бы такую силу убеждений, ведь я сама я была крайне нерешительной. – Чего ты боишься? Я не могу больше вынести твоих душевных страданий, Лизель. Не могу вечно быть тебе опорой. Я – не твой костыль.

Я моргнула.

– Прости, что ты сказала?

Она принялась ходить взад-вперед перед огнем.

– С тех самых пор, как ты вернулась из… из того места, где ты была, ты не живешь, а мучаешься. – Не успела я возразить, как она продолжила: – То тебе жарко, то холодно, то весело, то грустно, то ты торопишься, то тормозишь. Иногда я не могу за тобой угнаться, Лизель. Ты – как волчок, который вертится без контроля, а я постоянно смотрю – и жду, что вот-вот случится что-то, что тебя подкосит.

Я была потрясена. Неужели я так сильно изменилась за то время, что провела под землей? Я стала другой Лизель – нет, Элизабет, – не той, какой была прежде, до того, как вошла в королевство гоблинов, но я была все та же я. Все та же душа. По-прежнему потворствующая своим прихотям, эгоистичная, самоотверженная, необузданная. Я сбросила кожу и родилась заново, и теперь я в большей степени я, чем была прежде. Неужели я всегда была такой невыносимой? Неужели со мной всегда было так трудно?

– Я… я… – Слова завяли у меня на языке. – Я не хотела… Прости меня, Кете.

Выражение ее лица смягчилось, но я заметила, что даже мое извинение было ей в тягость. Она вздохнула.

– Не извиняйся, Лизель, – сказала она. – Делай. Перестань упиваться жалостью к себе. Что бы это ни было – покаяние или решимость, я устала держать твое сердце. Если нужно, верни его Роще гоблинов. Я больше не могу его нести.

В глазах защипали слезы. Горячая капля выскользнула из-под ресниц, и я с трудом сдержалась, чтобы не всхлипнуть. «Перестань упиваться жалостью к себе», – сказала она. Это было сложно.

Моя сестра наклонилась и поцеловала меня в лоб.

– Сходи в Рощу гоблинов, – сказала она. – Сходи – и успокойся.

И я пошла.

Ночь была светлой, и я углублялась все дальше в сердце леса.

Чуть раньше в тот день прошел дождь, и на небе все еще висели облака, но яркий, полный лик луны смотрел на меня сверху вниз, касаясь леса и разливая на нем серебристый иней. Но дорогу к Роще гоблинов я отыскала бы даже в черную как смоль ночь. Леса и окружающие их легенды были вытравлены на моих костях, на карте моей души.

Путь оказался одновременно и длиннее и короче, чем я помнила. Расстояние от рощи до гостиницы стало как будто короче, но время, которое требовалось для того, чтобы до нее добраться, казалось, увеличилось. Я удивилась, увидев прямо перед собой Рощу гоблинов, кольцо из двенадцати ольх, которые вынырнули из тени, подобно детям, играющим в прятки. У края рощи я остановилась. В последний раз, когда я здесь стояла, я пересекла границу между мирами. Роща гоблинов была одним из немногих оставшихся мест, где Подземный мир и верхний соединялись, священное место, ставшее таковым благодаря Древним законам и моим воспоминаниям. Я стояла в предвкушении, ожидая, что почувствую, как пересекаю границу, переходя из одного мира в другой.