– Нет, нет. – Я тайком вытерла щеки. – Все в порядке. Ты ничего не сделала. Я просто устала, вот и все. Неделя выдалась слишком долгой.

Пронизывающий синий взгляд Кете был преисполнен терпения, но я не стала углубляться в эту тему. Часть меня желала, чтобы я призналась и доверилась ей полностью. И рассказала ей, что давным-давно не играла и не сочиняла потому, что не могла сделать над собой огромное усилие, не могла заставить себя сесть, работать, трудиться. Ведь когда бы я ни работала над своим magnum opus[16], я чувствовала рядом присутствие другого – его прикосновения, его поцелуи, ласки. Потому что боялась, что она меня не поймет; или – что еще хуже – поймет.

– Все в порядке, – повторила я, и почувствовала, как горло щекочет неуместный смешок. – Ну же, почему бы нам не сыграть в Идеальное Воображаемое, пока есть время и мы не заняты скучной уборкой и упаковкой вещей? Я начну. Как только мы приедем в Вену и обоснуемся в наших новых апартаментах, граф Прохазка закатит в нашу честь бал. Там будет Йозеф, он исполнит мой самый новый концерт. Возможно, его друг Франсуа тоже там будет, и они сыграют дуэтом. А ты… на тебе будут самые изысканные наряды и украшения, и самые завидные холостяки Вены будут соперничать за твою руку, забрасывая нас шоколадом, конфетами и… Ой!

Сестра ущипнула меня. Снова. Это, кажется, превращалось в привычку. Кете убрала с моего лица прядь волос и нахмурилась, заглянув мне в глаза.

– Когда ты в последний раз спала? – спросила она.

Я опустила взгляд на свои руки и сжала их в кулаки, противясь желанию спрятать их в карманы передника.

– Лизель.

Я закрыла глаза.

– Это… это Король гоблинов? – мягко спросила она.

Я вздрогнула.

– Нет, – поспешно выпалила я. – Нет. Конечно, нет. – Возможно, это была неправда, но и не совсем ложь.

Кете молчала, но я ощущала на себе ее взгляд.

– А что, – сказала она через некоторое время, – если ты бежишь не в Вену, а прочь от королевства, от которого давно хотела освободиться?

Я порывисто вздохнула и открыла глаза, как будто сестра вытащила из моего сердца занозу, о существовании которой я даже не подозревала. – Кете, я… – Но мой голос ослаб, и я замолкла при виде жалости на ее лице.

– Ты можешь бежать к чему-то или от чего-то, но ты не можешь делать и то и другое одновременно, – нежно сказала она.

На моих ресницах засверкали слезы, но я сдержалась.

– Кто сказал, что я вообще бегу? – сказала я и принужденно рассмеялась. Смех Кете теперь казался гораздо более легким, и я хотела, чтобы она улыбнулась, пошутила, отвела взгляд от мрачных уголков моей души, чтобы они не закрывали ей солнечный свет, не вызывали ее сочувствия.

Но сестра не рассмеялась.

– А, – мягко протянула она, – но какой смысл бежать, – она подняла голову и посмотрела мне в глаза, – если ты на неверном пути?

По мере того как проходили недели и близился час отъезда из гостиницы, слова моей сестры жалили меня как иголки, оставляя дыры в устраивающем меня прежде решении отказаться от сочинительства и наполняя меня чувством вины и обиды. Кете заставила меня увидеть, что я перестала сочинять, что неспособна заставить себя сесть и играть, и это было мне отвратительно. Куда проще было верить в красивую ложь – что я слишком занята, слишком устала, слишком озабочена, слишком что угодно, но только не то, что мне страшно вновь вернуться к сонате Брачной ночи.

Но правда была куда более безобразной.

Я не хотела работать над сонатой Брачной ночи.

Понять, что меня страшит, было несложно. Столь многое терялось в процессе переноса идей на страницу, что меня преследовал страх: музыка, которую я исполняла, могла проиграть в сравнении с музыкой, звучавшей в моей голове. У меня не хватало навыков, не хватало опыта, я была недостаточно хороша.

Но прежде я справлялась с подобными страхами. Я провела год в Подземном мире, вскрывая свою плоть и обнажая свои неуверенность и страхи перед самой собой, чтобы научиться смотреть на них без дрожи. Я с храбростью и мужеством отбрасывала сомнения, а теперь только и делала, что сдавалась.

Чего я не могла вынести, так это надежды.

«Не оглядывайся», – сказал мне Король гоблинов. И я не оглядывалась. Но пусто́ты, оставленные одиночеством в моей душе, на грани сна и пробуждения, были настолько велики, что поглощали меня целиком. Проигрывание сонаты Брачной ночи вызывало призраков, как буквальных, так и метафорических.

Я могла с ними смириться. Я могла проводить время за клавиром по-другому, с другими композиторами, исполняя другие музыкальные произведения. Однако бездна взывала ко мне при виде этих черных и белых клавиш, соблазн нарушить свои обещания и убежать назад, назад, назад.

Дилижанс, который должен был доставить нас в Вену, прибывал через три дня. Почти все приготовления были завершены, оставалось лишь разобрать хлам, осколки нашей жизни. Для Кете это были ленты, обрезки и другие фрагменты нарядов и безделушек, а для меня – мой клавир.

Нам удалось продать инструмент богатому купцу из города, который накопил достаточно, чтобы у него возникло желание наполнить свою жизнь музыкой. Он даже умудрился выписать репетитора для жены и дочерей из самого Мюнхена. Поначалу мы договорились, что клавир заберут после нашего отъезда, но купец передумал и нанял фургон и несколько пар рабочих рук, чтобы доставить клавир в свой дом уже на следующий день.

Мне предстояла последняя ночь с клавиром; я должна была попрощаться с ним, как с истинным другом.

После того как все постояльцы гостиницы уселись ужинать, я села на табурет, одновременно и ощущая неловкость, и не испытывая ее. Деревянное сиденье было таким, как всегда, но все же как будто другим, новым. Я заново открывала для себя инструмент, пробуя его свежими пальцами и окидывая свежим взглядом. Я и забыла, что прежде считала его чем-то само собой разумеющимся.

Лунный свет посеребрил мой мир, осветив пожелтевшую слоновую кость и черные клавиши пианино и сделав их тускло-серыми. Я провела ладонями по клавишам и остановилась. Мои пальцы наполнились тяжестью несыгранных нот. К шее едва слышно прикасались ветки, невидимые пауки поползли по позвоночнику, неуловимый ветерок заиграл с волосами. Я содрогнулась, пытаясь освободиться от паутины сомнений. Груз обещания тяжело давил на грудь, свисая со шнурка на шее. Кольцо с волчьей головой. Его кольцо.

Я сыграла несколько аккордов, мягко и спокойно, хотя находилась довольно далеко от центральной части гостиницы, в бывшей комнате Йозефа, и гости не могли меня услышать. Я прошлась по нескольким гаммам, разогревая пальцы, после чего приступила к экзерсисам Клементи[17]. Я, как могла, бежала другой песни, другой мелодии, прорывавшейся на передний план моего разума.

Чем дольше я играла, тем легче мне становилось. Мой дом не наполнили призраки, в нем не воплотились ни сожаления, ни тоска. Но воспоминания хранил не только разум, но и мышцы, пальцы, сердце. Медленно, но верно музыка начала меняться.

Соната Брачной ночи.

Нет. Я отогнала свои мысли от прошлого и повернула их в сторону будущего, моего брата, Вены.

Вена. Город, где можно сходить на самый последний концерт Гайдна, увидеть последнюю пьесу Шиканедера[18] в Виденском театре[19] или пообщаться с величайшими умами нашего времени в бесчисленных кофейных домах или салонах. Вена, улицы которой наводняли художники и философы, и их беседы текли словно вино. Вена, где не было священных мест, не было уголков, где верхний мир и Подземный встречались.

Где Йозеф был свободен.

Где я могла бы стать свободной.

Я сжала кулаки, выжав из клавира кислые ноты. Нет. Я не буду. Я не стала бы.