– А где твой дядя? – спросил я, разглядывая через дверь, очевидно, мужское логово, по-холостяцки строгое, но уютное. Гитары, проигрыватель и целую стопку виниловых дисков, которые мне захотелось немедля рассмотреть…

– Он учится в Москве сейчас, уже пятый курс.

– Там живёт?

– Там общежитие есть, но… он ездит домой. Раньше реже ездил, практику в это лето у мамы проходил, к ним пойдёт в районный роддом.

– Роды принимать?! – изумился я. Ничего себе, вот это дядя чудной… или они все чудные?..

– Что ты так удивляешься? Благороднее ничего на свете нет.

Я посмотрел на неё, вполне убеждённо говорит. Поспорить сложно.

– Ты тоже медиком хочешь быть?

– Врачом, да. И тоже пойду в акушерство. Как мама. Там свет с Небес у них… – просто и не рисуясь, сказала она и улыбнулась такой просветлённой, такой удивительной улыбкой, что я ещё раз удивился, как мог подумать, что она забитая девчонка. Она не просто отдельно, она над всеми. Потому и не любят её. Но она не заносится, она парит. Н-да…

– Пообедай со мной, Василёк? – сказала Кошкина. – У нас фасолевый суп. Одной так скучно есть…

– А кто готовит? Мама? Или бабушка?

– Не-ет, – усмехнулась она, махнув рукой, – они заняты. Марь Иванна приходит два раза в неделю. И убирать. Раньше жила ещё какая-то тётенька, но умерла, я её плохо помню, я была маленькая. Теперь Марь Иванна.

Мы зашли в её комнату. Комната большая, с двумя большими окнами. Тут как раз тюль есть, но портьер не было, не от кого закрываться, напротив домов нет, а вид… Я ахнул: видно и озеро, и тёмная волнистая масса леса за ним. Кажется, летишь. На дельтаплане.

– Я люблю смотреть туда. Здорово, правда? – она заметила, как я замер у окна. – Из моих окон такой вид, да ещё с диванчика, что на площадке… Внизу загораживают деревья. От Ю-Ю можно тоже увидеть, но не так как здесь. Хорошо, что мы над обрывом почти, никакой дом перед нами не построят уже…

Она улыбнулась, выкладывая книжки из портфеля на письменный стол. У неё и кровать чудно стоит – у стены только изголовьем. Но тут просторно, можно места не беречь, из мебели-то только и есть что кровать, старинный шкаф, какой-то узорный, от двери направо, платья там, наверное, у неё. Книжные полки, тоже за стеклами. Тут ни телевизора, ни магнитофонов, проигрыватель с детскими пластинками: «Бременские музыканты», «Золушка», «Чебурашка», что там ещё… перед проигрывателем пустое пространство на ковре сидит здесь и слушает? На таком ковре можно, толстый, мягкий…

– На мои пластинки смотришь? Ещё недавно слушала, а сейчас… Но Ю-Юшка разрешает к нему в комнату ходить, слушать его маг и диски брать тоже. У него там!.. – она сделала мечтательное лицо, показывая какой Клондайк у её дяди всевозможных музыкальных записей.

– Что, Сан-Ремо? – усмехнулся я. Тогда все слушали итальянцев.

– Да нет, он рокер. Accept, AC/DC, Iron Maiden, Motorhead… Но я люблю Led Zeррelin. И Роллингов… А ещё мотоцикл у него есть. Мне обещал шлем купить, как четырнадцать лет исполнится. И разрешить с ним ездить, – улыбается задорно.

Куда ей на мотоцикл? Как блоха, сдует и всё…

Мы спустились вниз на кухню, где, как и везде в этом доме, всё основательно и не как у нас дома, не как у всех, а так, будто целые века в этом доме ничего не менялось и ещё века не изменится…

С этого дня Майя Кошкина стала для меня особенным человеком. Друзей в прежней школе и во дворе у меня было много, в новом появились вскоре новые, но Майка Кошкина – не друг, не какая-то там любовь, как дразнились наши одноклассники, ничего такого я не чувствовал. Нет, она – особенный человек. Такой была до сих пор только мама, теперь вот Иван Генрихович и Майка.

Странно, до чего легко мне было с ней с первого дня. И ей со мной. Она так и говорит:

– Ты как будто нарочно к нам в класс пришёл, Василёк.

Стала называть меня Василёк, как звали в детсадовском детстве. Я не был таким уж придумщиком и называл её просто Майка. Я нередко бывал у неё в гостях, в этом их доме, как правило, никого из её близких не было, все всегда работали. Когда я узнал, что её бабушка – это наш директор, Татьяна Павловна Туманова, я понял отчасти и её отстранённость от остальных и то, почему ребята ревниво и недоверчиво относились к ней. Но и Майя не стремилась сближаться.

Дядя её учился в Москве, уезжал то на всю неделю, то на два-три дня, благо ехать на электричке сорок минут. Я с ним познакомился скоро. Мне он нравился. Во-первых: он был молодой, и мне всё время казалось, он наш ровесник, во-вторых: выяснилось, что многие из его увлечений, музыкой, мотоциклами, разделяю и я. Только у меня мотоцикла не было пока.

Но бобинную «Яузу», магнитофон с большущими катушками я всё же купил, брал теперь записи у приятелей и спекулянтов и переписывал. Для этого мы приносили два магнитофона и включали один на воспроизведение, второй – на запись. Качество, конечно, оставляло желать… но фонотека у меня скопилась очень даже приличная. Вначале я был всеяден, значительно позже начал разбираться. Отрадно было, что и Майке нравится тяжёлая музыка, как мне.

А вот кассетник – это недоступная мечта, как и мотоцикл, как бы я ни экономил. Но видимость благополучия я всё же сумел создать, чтобы хотя бы внешне выглядеть если не равным Майке и большинству моих одноклассников, то вполне, как говорят, на уровне.

Пришла мысль заработать. Самое простое – это фарцевать значками, кассетами, плакатами или футболками. И я попробовал было. Но… бизнесмен я оказался бездарный: накручивать цену не умел, ловчить и обманывать тем более. В общем, едва не остался в убытке. Так что пришлось с мечтой о быстрых и лёгких деньгах попрощаться. Но зато с позапрошлого лета меня уже брали в грузчики. Вагоны я не разгружал, не буду врать, но в соседнем магазине ночным грузчиком, отлично подрабатывал. Дядьке, что был оформлен там официально, потому что я был несовершеннолетний, я отдавал четверть зарплаты, которые он радостно и быстро пропивал, но остальные были мои. Об этом знал только Иван Генрихович. Ни маме, которая бы расстроилась, ни Майке, директорской дочке и внучке из дома с двумя ваннами, мебелью из настоящего дерева и хрусталём, я всё же стеснялся сказать. В ней я уверен, она-то поймёт, но одобрят ли дружбу с голодранцем, как я, её «предки», я сомневался.

Сама Майка не придавала никакого значения деньгам и другим материальным вещам, как и все люди, привыкшие ни в чём не нуждаться. У неё денег никогда с собой не было, она их не считала, вообще жила так, словно коммунизм уже построили. Меж тем, как он зашатался и начал осыпаться, раскачиваясь, как ненадёжно и бестолково построенное здание на затрясшейся почве при бегающих в панике обитателях…

С шестого класса до девятого в Майке произошли перемены, которые теперь заставляли мальчишек смотреть на неё уже не как на объект для травли, а… вот тут мне не хотелось бы думать, что желания. Потому что это самое желание проснулось во мне самом. И это тяготит меня и заставляет считать, что я грязный тип.

Я углубился в изучение этого вопроса, благо, книг на эту тему у Ивана Генриховича немало, как и на любую иную. И запутался окончательно.

По одному выходило, что я не должен стесняться своего естества, а именно оно говорило во мне всё громче с каждым днём. А по другому… Майка для меня особенный человек, а я начинаю смотреть, как обстоят у неё дела пониже пояса фартучка, между складок ставшей вскоре короткой юбки, как расходятся эти складки при движении, приподнимаются, застревая на секунду на ягодицах, как приподнимается юбка, показывая мне бёдра, если она поднимает руки или наклоняется.

Я смотрю на её шею под косой, на эти лёгкие прядки волос, что колышет сквозняк или моё дыхание, когда я чуть ближе наклоняюсь, чтобы сказать ей что-нибудь. На её губы, как они улыбаются или она покусывает их, задумываясь, и знаю, она их мажет вазелином зимой, чтобы не трескались… Но иногда они всё же трескаются и шелушатся, а иногда глянцево блестят, будто чуть надувшись изнутри… Или они так блестят потому что… ох…