Апокавк молчал, додумывая.

«Рамон и впрямь простоват. Не для таких мыслей крепкую его голову посадил на плечи Господь и не для таких дел нарастил на руках могучие мышцы. Чтобы, подслушивая нас, все разом ухватить и помыслить в самое малое время, иной нужен ум, куда как более изощренный, чем у простого вояки. Нет, аколуф простоват. А вот сам князь…»

Стратиги, архонты, дуксы имеют много власти… И, распознав ее вкус, поддаются соблазну: получить большее ее количество. Скольких стратигов сразило желание поднять мятеж и стать императором, либо отложиться от Империи, чтобы основать собственное маленькое царство?! Не перечесть. А история и Священное Писание учат нас одному, хоть и разными словами: все уже было и все повторяется бесчисленное множество раз.

Князь Глеб худо помогает ему. Отчего же? Искренен в своей грубоватой русской манере? Отводит его, Апокавка, внимание от собственных темных дел – все ли у него, скажем, на месте в казне?! Впрочем, нет, слишком вычурный способ скрыть того, чего никто не ищет… Или же стратиг имеет тяжкий умысел против власти государя, а потому возжелал заполучить ядовитую Хронику да пустить ее в ход, смущая умы в своей феме?

Наконец он разомкнул уста:

– Мне нужны скверные слухи о стратиге фемы. Вор? Развратник? Мятежник? Отступник от веры? Только то, что может быть правдой.

Его собеседник кивнул в ответ.

Осталось назначить ему новую встречу в новом месте. Не столь неудачном, как это.

…Кажется, Апокавк начал привыкать к медвежьему объятию владыки. Ну, зверь лесной, ну, с бородищей, ну, с руками борца… зато получил превосходное образование.

Герман вновь почтил его трапезой и позволил обсуждать с собою дело о пропаже Хроники. А когда грек начал было излагать ему свое подозрение о скверных намерениях князя, с улыбкою ответствовал:

– Ведь это ваш, эллинский, мудрец советовал: «Если ты служишь василевсу, всячески остерегайся клеветы против тебя… Если же ты – первый человек василевса, смиряйся и не заносись, ибо слава и власть порождают завистников. Если случай заставит проявить власть, делай это с умеренностью и скромностью. Не завидуй, не таи зла против кого-либо. Все пути злопамятных – к смерти». Так вот, наш князь именно таков. Он трудится и не заносится. Сей земле вышла от Бога великая милость получить князя Глеба в управители. И ты, чадо, не балуйся, не клевещи на него.

Патрикий, почуяв сладость винограда словесного, молвил не раздумывая:

– «Если ты служишь архонту, служи ему не как архонту или человеку, а как василевсу и как Богу. Если он невежествен и неспособен, а у тебя достаточно и знаний, и ума, и ловкости, не презирай его… Если ты служишь василевсу и занимаешь один из низших постов, изо всех сил сдерживай свой язык и подчиняйся стоящим выше». Оттуда же, владыко, но ты знаешь, ты это знаешь… Я не презираю архонта и сдерживаю язык. Но долг мой таков, что я следую за логикой. А логика может привести меня в тайные покои человеческого разума, где скрыты ужасающие пороки. Разве не может быть подобных тайных чертогов и у архонта?

Владыка нимало не расточил улыбки своей и покоя не утратил от его кусательных слов.

– Коли ищешь логики, что ж, обратимся к ней. Ответствуй-ка, чадо, боишься ли того, что тать злокозненный спалит Хронику небывших дел? Але же истребит ее иным способом?

– Чего тут бояться, тогда он просто сделает мою работу за меня. Не для того книга похищена, владыко.

Герман качнул головой в знак согласия.

– Имеешь опасение, что злодей, по грехом нашим, взбунтует фему?

– Имею, владыко. Как раз стратиг-то…

Митрополит перебил его:

– Кого же он предаст нечистоте мятежа, когда на острове книжных людей, даст Бог, с дюжину, прочие же простого ума служильцы? Кто поймет сии хитросплетения?

Грек не ожидал такого поворота.

«А ведь и впрямь – кого тут поднимешь на восстание столь сложным способом? Это в Старом Свете к услугам безумца сейчас же явятся сладкоречивые риторы, славолюбивые проповедники, деньги врагов Империи и дурной нрав ее соседей. А здесь… бесполезно. Даже глупо. Следовательно, вор захочет переправить ее за море, в Европу. И, скорее всего, поплывет с ней сам, либо пошлет доверенного, нет, сверхдоверенного человека… Переправить в Старый Свет – это либо к купцам, либо в ведомство друнгария. Кстати, друнгарий у нас генуэзец… взять на заметку. А кто ведает таможней и отпускает купеческие суда? Власти градские, эпарх. Тут эпарх – тот же стратиг, то есть Глеб. И?»

– Владыко, запретит ли князь Глеб выход купеческих кораблей в порты Империи, пока идет мое расследование?

– На какое-то время, чадо.

«Ну да, торговля – кровь Царства, ее течение не остановишь в сосудах, иначе – смерть. Но в любом случае стратигу фемы ни к чему бунтовать иные фемы, ибо в том нет ему никакой пользы. Сам же он не отложится подобным образом от Империи… Итак, я почти уверен, что это все-таки не Глеб. Но все наши соображения верны, если он умен. А если нет? И если он просто жаден? Приказал выкрасть дорогую вещицу, поняв, что она чего-то стоит».

– Думы твои о простом корыстолюбье? – угадал Герман.

Апокавк неприятно поразился. Неужто он столь открыт? Неужто его так легко прочитать? Казалось, он сидел с непроницаемым лицом…

– Оставь, чадо. Князь богаче всех в феме, к тому же нескудно жертвует на Церковь. Рассуди, станет ли он затевать безумное дело ради горсточки серебра? А горсточку таковую многое множество раз отдавал он мне просто так. Училище для отроков тайно я тут на его деньги строю, да и храм Святого Иоанна Лествичника – на его же. И много всего инакого.

– Имеешь ли на кого-либо подозрение, владыко? Если не князь, то кто? Стратиг вот думает на каталонца…

Герман поморщился.

– Вижу в тебе знатного грамматика и умудренного в науках философа, чадо. Вот же тебе философия, авось она уму твоему поможет. Что такое Царство наше? Чаша великая, прочными стенами сокрывающая великую веру и великую любовь…

«…и великую культуру…» – мысленно добавил патрикий.

– …и нет в Царстве никакого смысла без веры, и нет в вере никакого смысла без любви. Говорю тебе: полюби врагов твоих и тех, о ком думаешь: вот, быть может, они враги мои. Полюби любовью крепкой, яко у Иова ко Господу Богу, прости им всем, виновным и невиновным, без разбору, всякую скверну. И тако среди прощеных будет и вор. Пока не полюбишь, не поймешь их, пока не простишь, не уразумеешь, что все разыскание твое ниже любви. От ума не иди, от всякой злобы и жесточи не иди, ничего не сыщешь. А хочешь сыскать, прости заранее того, кто виновен… молись о нем, о всяческом благе его, и сейчас же вор откроется.

Апокавк вздохнул тяжко. Старик когда-нибудь умрет, и его, наверное, причислят к лику святых. Но ему-то, думному дворянину, человеку иных занятий, службу надо справлять, и как тут без ума? Куда из ума-то выпрыгнуть? Особенно если ум, а не что-либо иное, столь высоко его и поднял… Ох, не туда зашла их беседа…

Герман, как видно, разгадав его тускнеющий взгляд, прервал течение своих словес и заговорил по-другому:

– А не надо тебе философии моей, тогды держи, чадо, крамольную грамотку, чти ее со вниманием. Увидишь ясно: не о князе тебе думать следует.

– Грамотку?

– Часа не минуло, как ее подбросили.

«Пастыр ложный! Имею ныне сокровище твое, древнюю хронику, и намерин дать всему свету и каждому человекос погнать сеи тайна. Да пошатнется твое богомергкое государство от правды! Да застонет вся твойяс богомергкая Церков от истина! Готовь себя. Никто не спасет тебя, никто не удержит основ твоего сатанинского царства от распада».

Владыка вывел Апокавка из палаты на крытую галерею и указал рукой вниз, в сад: «Смотри же, вон моя тайная разбойница гуляет».

Между деревьями ходила изящная птица серовато-желтой расцветки, с хохолком на голове. Обличьем – цапля, только тоньше телом и проворнее в движениях. То вышагивала важно, клювом подалбливая нечто отсель невидимое, то перебегала скорым скоком на новое место, и там вновь ход ее становился чинным.