Ну и что же ей сейчас делать? То ли вцепиться ногтями в лицо наглеца, то ли снова придвинуться вплотную, обнять его – и будь что будет?

– Ты красивая, Искорка… – пробормотал он. И тут же торопливо добавил: – Оденься, а то увидят еще – плохое подумают.

Она послушно выбралась на берег, напялила рубаху, отошла и села на кочку возле корявой ивы. На душе было тепло – сосед назвал ее Искоркой, как в детстве называл отец, ведь «зиндра» – это и есть искра. Не всякая, а только та, что вылетает из-под молота, долго горящая и яркая…

А потом Яр вдруг опять оказался рядом, и его руки снова легли ей на плечи.

– Зиндра! Зиндра, горе мое! – визгливым голосом позвала мачеха. – Где ты шляешься? Рыбу таскать кто будет? Таргитай-предок?!

Девушка торопливо вскочила, кинулась к оставленным на берегу штанам и опоркам… Поздно!

– Ах ты ж, дрянь рыжая! – внезапно появившаяся на берегу Хоа была настроена более чем решительно. – Растелешилась уже! Так и норовит на мужской отросток раньше времени заскочить! А ну, пошел! – Теперь она уже наседала на совсем растерявшегося Яра. – Похоть свою тешить явился? Вот скажу родительнице твоей, пусть тебе завяжет двойным узлом то место, каким думаешь!

В руках женщины вдруг появилась невесть где сломанная хворостина.

– Матушка, не на… – только и успела пискнуть Зиндра, а в следующий миг завизжала уже от боли.

Хоа хлестко стегнула ее, не промахнувшись, хотя Яр попытался закрыть девушку собой.

– Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!

Мачеха, по всему видно, в этот миг тоже не очень верила в нерушимость правил, установленных богами и предками. Спасибо хоть до Конской Гривы не погнала, но все те дни, пока они были в рыбацком стане, от себя не отпускала, посылала на самую тяжкую работу и всякий раз, видя Яра, грозила кулаком. И трудно сказать, то ли впрямь волновалась за приемную дочь, то ли срывала зло за незадавшееся житье…

Мачеха приходилась сестрой родной матери Зиндры. Когда та умерла, снова желая подарить мужу сына, отец взял в дом ее овдовевшую сестру. А потом погиб под рухнувшими турлучными стенами кузни, когда в очередной раз пытался сковать истинную сталь «вутц». «Вутц» умел делать его учитель, коваль Архиз, знаменитый на всю Степь от Таны до Гелона.

Зиндра невольно всхлипнула.

Отец мечтал о том, чтоб в дом пришли слава и достаток, а там, глядишь, перебрались бы в селение какого-нибудь ксая, потому как везде рады доброму оружейнику. А то и в большой город, такой как Гелон. Да хоть и к йованам: те за хорошие мечи серебром по весу платят. Но в своих попытках нашел лишь смерть.

Еще он мечтал о сыне. Но три братика Зиндры умерли совсем маленькими, а потом мама родила мертвого мальчика и ушла за ним в страну теней… Мачеха же так и не забеременела в новой семье, хотя уже имела двух дочек.

А еще вместе с отцом погиб его помощник, русоволосый и улыбчивый молотобоец Келегаст, которого прочили в мужья Зиндре. И если б не то несчастье, она была бы уже мужней женой и, наверное, носила бы во чреве его ребенка. Но, может быть, с Яром ей повезет наконец?

Только тут Зиндра почувствовала, насколько устала: весь день как-никак рыбу вялила, да еще и гадание словно выпило остаток сил… А, ладно, уж будь что будет!

Устроившись поудобнее, она натянула ветхий войлочный кафтан на голову и свернулась калачиком. Собиралась лишь передохнуть самую малость, но незаметно для себя задремала, а дрема вскоре сменилась сном…

Сон этот был глубок, как бывает глубок сон молодого здорового тела. Потому она не услышала далекого конского топота и криков, остервенелого лая собак, не увидела, как над холмами взметнулось бледное зарево пожара, окрасив кровью воды Дан-Абры…

Наутро Зиндра обнаружила, что проспала все на свете, и, стало быть, никак не миновать ей по меньшей мере крутого разговора с мачехой, а то и жаркой порки. Рука у Хоа была не очень тяжелой, но зато если уж разойдется, то и не знаешь, куда прятаться. Сразу после гадания Зиндра намеревалась бежать домой со всех ног, но теперь торопиться смысла больше не было. Она неспешно собралась и, сполоснув лицо у крошечного родничка, направилась к Конской Гриве.

Вообще-то, Зиндра давно понимала, что вот уже пару лет как превосходит Хоа силой, но отказать мачехе в покорности ей и в голову не приходило. Как можно, пусть она и приемная, но ведь родительница же! Да и родных своих дочерей, Онгу и Рису, она вовсю стережет…

Солнце поднялось уже высоко, туман в ложбинках рассеялся, и густо пропитавшаяся росой трава мочила ветхие постолы. И вся пробуждающаяся степь звенела пересвистом и щебетаньем птиц, жужжанием и стрекотом насекомой мелочи, шелестом листьев и трав. Острые запахи шалфея, донника, полыни наполняли воздух густым медовым духом, так что голова иной раз кружилась, точно и вправду от чаши хмельного меда.

Зиндра и не заметила, как дошла. Встревожилась она уже возле самой деревни.

Все почти так же, как прежде… Вот взгорок, на котором они с Яром играли малышами, вот высохшие кусты… Но откуда этот запах горелого дерева и… и еще чего-то, загодя страшного, хотя неведомого прежде? Случился пожар? Или еще что иное, много худшее?!

Вот с этого холмика уже должно быть видно село. Уже распахнулся горизонт, открывая широкую пойму, заросшую камышом и ивами, излучину широкой реки, плавно текущей к югу…

Но Конской Гривы не было.

Вдоль берега реки, словно гнилые зубы старого черепа, высунувшегося из осевшего могильника, скалился ряд закопченных очагов. А где же деревня – землянки, вытащенные на берег лодки, телеги? Где, наконец, люди ее йера?

Оцепенев, девушка подошла к тому, что было ее родным поселением. Впилась ногтями в ладонь, чтобы хоть что-то – пусть даже боль! – оставалось прежним в этом невероятно изменившемся мире.

Жилища тихо проседали, дыша уже прогоревшими кострищами. Чернели ребра высоких плетней.

И стойкий, не сдуваемый никакими ветрами запах горелой плоти коснулся ее ноздрей.

Промелькнула мысль, что человек не мог этого сделать. Наверняка это сотворили темные демоны, слуги Вийу, а может, а может быть, и сам Качей, Жнец душ. Зиндре почудилось, что сюда уже мчатся в вихрях земного праха демоны тьмы, раскрывая ледяные жестокие очи… Ужас, лютый ужас!

Но Зиндра не побежала, а медленно побрела вдоль того, что совсем недавно было домами. В ее душе уже не оставалось места для ужаса.

Вот жилище старого Аспаруга. Не жилище – руины его, по-прежнему самые обширные в йере…

«Как же! – отпускал язвительные замечания старейшина, когда кто-то сомневался в его словах. – Ты из меня дурака-то не делай. Ты по сказам, быличкам да по басням бродяг всяких судишь. А я до Ра ходил, я в Небесные горы ходил и по Янтарной дороге аж до истоков Дан-Абры. Думаешь, из ума выжил?»

Теперь он лежит где-то там, под руинами, и от него веет мертвым молчанием.

Вот жилище знахарки Зрины, матери Гелы. Теперь на месте полуземлянки – рыхлый холмик, из которого торчат лозины каркаса да еще сверху валяется отрубленная девичья ладонь, сжатая словно бы в смертной муке. Или и вправду в ней?

Вот груда головешек и обугленных бревен на месте жилища старой Вейги. И Зиндра сперва не поняла, что это за странный черно-белый камень венчает развалины… А потом в ужасе закричала.

То был обгоревший человеческий череп, оскаливший широкую пасть с молодыми зубами – крепкими, белыми.

Яр… Суженый…

Сердце вдруг остановилось, замерев на несколько мгновений, показавшихся невозможно долгими. Девушка закричала – по-звериному дико и протяжно. Как будто с ней закричали все их с Яром не рожденные дети…

Сколько прошло времени, она не помнила толком. В себя пришла, обнаружив, что стоит, запрокинув голову, точно хочет высмотреть где-то в небесах лик милосердной Апи. Веки Зиндры при этом были плотно смежены: богиню можно видеть и так. Но когда она снова распахнула глаза, то сразу уперлась взглядом в три головы на шестах, воткнутых посреди селения. Та, что слева, принадлежала старому Кубраду, рыбаку и жрецу Дан-Абры, справа – знахарке Зрине, а та, что в середине, – Аспаругу.