– Госпожа… – Евнух явно не знал, что сказать. – Достойнейшая…

– У вас самое большее две луны, потом здесь будут аорсы[9] и еще десяток орд головорезов. Так что чем быстрее вы будете готовы, тем лучше. А я открою ворота. И не спрашивай как – это мое дело. Твое дело – устроить так, чтоб твой хозяин занял трон.

– Да! Да! – бормотал скопец, мелко трясясь от пережитого только что ужаса. – О мудрейшая! Фарнак не забудет тебя! Он вознаградит тебя как никто! Фарнак не забудет тебя, госпожа!

(«Лучше бы как раз забыл!»)

– Как все будет готово, пришлешь человека со словом, – бросила женщина, поворачиваясь ко входу. – Я скажу, когда и где вам ждать. Знаком послужит этот перстень.

– Госпожа, – тихо прозвучало за спиной, когда она уже стояла на пороге. – Почему?..

– Какая разница? – Женщина зло передернула плечами, и евнух понял: зачем она будет что-то объяснять ему, получеловеку, не способному любить? – Я помогу твоему господину, а остальное неважно. Еще одно! – Гипсикратия развернулась на месте. – Все-таки дай мне денег. Если тебя спросят, скажешь, что царица приходила получить в долг, а спросят меня – покажу золото. Потом отдам.

– Да… да, конечно… – В крепкую ладонь воительницы лег увесистый мешочек. – Двести золотых статеров. Я приготовил их для Зенона, но я найду… не изволь беспокоиться, великолепная!

Не слушая уже его, базилисса понтийская вышла за порог и молча вскочила в седло.

Говорит Гипсикратия

В своей жизни я творила немало того, что люди называют злом. Я убивала: и в битвах, и из-за угла, и на потеху толпе. Я воровала и грабила. Я лгала, распутничала и изменяла мужьям, в верности которым клялась перед алтарями. В одном я не грешна: я никогда не предавала доверившегося мне. Теперь мне предстоит это сделать. И я предам тебя, мой муж, мой возлюбленный, мой царь, мой благодетель. Я совершу это – и да смилостивится надо мной Великая Мать!

Солнце совсем опустилось за горизонт, восток озарился мертвенным серебристым сиянием, и из-за рощицы в небо полезла, гася вокруг себя звезды, почти полная луна.

Взошла над степью. Огромная, свинцово-серебристая. Луна лета, катящегося на вторую половину. Не узкий ущербный серпик и не медно-кровавая: недоброе знамение грядущих несчастий. Хорошая чистая луна, словно лик Апи[10], смотрящий на своих детей.

Зиндра вздрогнула: показалось или где-то далеко у виднокрая провыл волк? Оно, конечно, могло и почудиться, да летние волки обычно сыты и на столь опасную добычу, как человек, вряд ли нападут. Их забота – таскать сайгаков из диких стад и овец у зазевавшихся пастухов… Но все же…

Зиндра передернула плечами: не ей, носящей тамгу[11] волчьего рода, бояться предка. Впрочем, в ночной степи могут бродить не одни лишь волки.

Девушка пододвинула к себе пастуший ярлыг – длинную палку крепкого, надежного ясеня с выточенным из изгиба ветви навершием-клювом. Таким, особенно если он закален на огне, как следует врезать – и можно пробить череп что у четвероногого хищника, что у двуногого.

Клюв ее ярыга был закален на совесть…

Луна проливала свет на серые пятна лишайника, испещрившие поверхность ноздреватых валунов, на пахнущую пылью выветренную землю, еще не остывшую от дневных лучей… Отсюда была видна ширь Дан-Абры, зеркально блестевшая под лунным светом. Катила свои воды река из самого центра мира, из-под застывшей в вечной ледяной неподвижности диких черных лесов со страшными неврами[12], превращающимися в волков, и бастарнами[13], жестокими и вероломными, как их предки-рабы…

Отсюда, с высоты Старой Могилы, девушке не был виден ее родной йер: три дюжины неровных мазанок-полуземлянок, вытянувшихся вдоль речного берега. Но до него неблизко. А если матушка проснется да увидит, что нет в жилище непоседливой дочери?

– Матушка Хоа за такое шкуру спустит, – тихо промолвила Зиндра, сама себе отвечая. И помотала головой, отгоняя неприятные воспоминания о том, как та, застав падчерицу и племянницу обнимающейся с Яром, сыном соседа, отстегала ее хворостиной чуть не до крови…

Хоа, рано постаревшую и злую на жизнь, можно было понять. С тех пор как два лета тому взорвавшийся кузнечный горн убил отца Зиндры с помощником, из дома ушли радость и достаток…

Надо было делать то, зачем пришла, и возвращаться, чтоб перехватить перед рассветом хоть немножко сна.

Старая Могила была местом не очень добрым и уж точно не простым. Крутые глинистые склоны в редких глубоких промоинах, плоская вершина – ни дать ни взять старый кряжистый пень, грузно выпирающий из земли. Курган этот был выше прочих. Старики из Конской Гривы, ее родного селения, говорили иногда, что насыпан он не их предками и даже вообще не сколотами[14], а киммерийцами[15] или вовсе неведомыми народами, что жили до них. Была ли то могила царя вождя или великого жреца – неведомо…

Живи тут поблизости йованы – народ, сам себя называющий эллинами, – определенно раскопали бы древний курган ради золота и самоцветов, не боясь духов возмездия и посмертного проклятия. Но у народа Зиндры было не в обычае обирать погребенных.

А на вершине, полускрытое в сумраке, возвышалось изваяние…

Большая, в пять или шесть локтей, каменная баба: грубо отесанная глыба редкого тут серо-розового гранита с маленькими, сложенными внизу выступающего тяжелого живота руками, еле намеченными массивными грудями и тяжелыми бедрами. Она торчала на голой вершине кургана, и с изрытого временем лика смотрели впадины глаз – прямо и глухо. И чем дольше случайный путник вглядывался в них, тем отчетливее казалось ему, что глаза эти жили. А еще казалось – камень ждет чего-то или кого-то. Может, тех, кто вкопал его сюда, в этот холм, для поклонения неведомым богам или еще какой надобности.

В Конской Гриве и других окрестных йерах изваяние почему-то прозвали Ведьмой.

Положив к подножию Ведьмы приношение – огрызок лепешки и красную терракотовую бусинку, – девушка села перед статуей. Вытащила из мешочка собственноручно выточенную из бараньей лопатки гадальную костяшку: одна сторона белая, другая – зачерненная, – и, запинаясь, начала повторять слова древнего заговора, какому научила ее под страшным секретом Гела, дочка знахарки Вейи.

– О Мать-Луна! О Отец-Небо! – нараспев произнесла она. – Я – дочь дочери вашей, Апи. Я – вопрошающая… Дайте же ответ мне, смертной с вашей кровью в жилах…

Теперь следовало выждать дюжину ударов сердца.

– Вот вам первый мой вопрос, владыки судьбы: стану ли я женой Яра, сородича моего?

Зиндра зажмурилась, сжав костяшку. Потом уронила ее на землю. Всмотрелась, какой цвет оказался сверху… И не сдержала огорченного, даже испуганного возгласа.

Костяшка выпала черной стороной. Значит, не быть ей женой парня, которого видит во сне… Да, куда как плохо…

Но костяшка упала набок. Стало быть, ответ сомнительный. Надо еще раз бросить.

Но теперь не будем спрашивать в лоб, зайдем с другой стороны.

– Обрету ли я мужа, о Высокие?

И снова бросила костяшку.

Выпала белая сторона. Зиндра почесала подбородок.

Глупый же вопрос, если подумать. Редко, очень редко какая из степнячек не найдет себе мужа. Хоть вдовца, хоть бедняка, хоть второй-третьей женой, но пустым ее ложе не останется…

Однако продолжим.

– Живет ли мой суженый в моем йере?

Черная костяшка поведала, что избранника ей в родном селении не найти.