Последствия проявления такой ожесточенности и насилия еще долго давали о себе знать. Погромы продолжились и после 1917 года и стали одним из самых отвратительных воплощений экономической фрустрации, шовинизма и злобы. Во время Гражданской войны вновь заявили о себе и другие формы жестокости, многие из которых восходят к деревенским междоусобицам, ревности и подозрительности. Страдания и невзгоды, которыми обернулась Первая мировая война, а также паника, связанная с обвалом всех общественных институтов после 1917 года, в свою очередь, существенно повлияли и на первые постреволюционные годы. Было бы неверно слишком настаивать на преемственности между старым миром и новым, однако опыт, приобретенный многими русскими людьми в последние годы царского режима, оказалось не так-то просто забыть. Привычки, выработанные в этот период, и ярость, копившаяся в течение пятидесяти лет реакции, не могли просто так испариться и исчезнуть даже в пылу революции. Навыки, приобретенные на службе в полиции при одном режиме, могли найти себе применение на службе другому; солдаты, знакомые не понаслышке с казачьими нагайками и шашками, уже не могли забыть, каким действенным инструментом они были.

Последующая история будет полна трагической иронии. Одно из ее проявлений связано с тем самым кладбищем, на котором в общей могиле покоились тела жертв Кровавого воскресенья. В 1929 году советское правительство организовало здесь церемонию перезахоронения останков погибших. По этому случаю на кладбище привезли одетых в мундиры курсантов, чтобы те красивыми шеренгами встали возле ямы. Курсанты были слишком молоды, чтобы помнить о побоище 1905 года. Тела погибших эксгумировали и разложили по гробам, задрапированным алыми флагами, цвета крови жертв революции[170]. Под оружейный салют участники траурной церемонии сняли шапки. Но были и другие горевавшие, скорбевшие о более недавних утратах, которые не присутствовали на церемонии. Начиная с 1918 года Преображенское кладбище, ныне переименованное в память о жертвах 9-го января и украшенное яркими стягами, использовалось ЧК как удобное место для захоронения расстрелянных контрреволюционеров, террористов, представителей буржуазии и всех тех, кому не повезло встать у ЧК на пути[171]. Эти захоронения тоже проводились в обстановке секретности, и точную численность убитых и их имена еще предстоит установить.

Юрист Таганцев был среди тех, кто, должно быть, задавался вопросом, насколько в действительности изменилась страна после революции 1917 года. Ему было почти восемьдесят лет, он был стар и слаб и давно ушел на покой, но вернулся к делам, чтобы вновь публично выступить с прошением о смягчении участи приговоренным к смертной казни. На дворе стоял 1921 год, большевики только что арестовали его сына Владимира. Молодой Таганцев был профессором геологии, уважаемая фигура в петербургском академическом истеблишменте. Обвинения в заговоре, выдвинутые против него, были не очень вразумительными. Было неясно и то, почему именно Владимир Таганцев и небольшая группа людей, расстрелянных вместе с ним, были выбраны как показательный пример революционного правосудия. Самые страшные годы Гражданской войны уходили в прошлое, а у обвиняемых не было никаких явных связей с контрреволюционными кругами. И тем не менее, невзирая на протесты отца, в августе 1921 года молодой Таганцев был расстрелян[172]. Среди тех, кто разделил в этот день его участь, был Николай Гумилев, поэт и бывший муж Анны Ахматовой, женщины, которой суждено было пережить годы сталинского режима с отточенным как клинок, спокойным и несгибаемым мужеством. В 1919 году она написала:

Сегодня эпоха большевизма кажется чужой и далекой. Даже в теперешней России революционная программа воспринимается как нечто абсурдное. Бравурные лозунги большевиков утратили свое очарование, а их идеология, провозгласившая своей целью социальную справедливость, свободу от нужды, окончание классовой борьбы и международных конфликтов и совершенствование человеческого общества на земле, кажется наивной, а возможно, и изначально обреченной мечтой. В наше время большевистская революция трактуется в лучшем случае как неудачный, плохо закончившийся эксперимент. В этой неудаче обвиняют Маркса и Энгельса, а также революционную элиту, чьи идеи, по мнению сегодняшних россиян, были выношены в европейском изгнании, в длительных пеших прогулках в Альпах, а отнюдь не на заводах и в тюрьмах царской империи. Намек вполне прозрачный: большевистское правительство было навязано стране извне, и ответственны за него должны быть не “мы”, а “они”. Это правительство не было чем-то органически присущим России, как считают сегодня многие ее граждане, это был “режим”, созданный, вероятно, иностранцами, чужаками, фанатиками, чья коллективная чуждая злая воля и породила это историческое безумие.

Подобное перетолкование прошлого в странах бывшего Советского Союза не свидетельствует ни о смещении акцентов и приоритетов, ни об открытии иной линии в дискуссии о прошлом: по сути, это полная инверсия предыдущей догмы, ее разворот на 180 градусов. Стремительность, с которой целое мировоззрение за одну ночь утратило свою силу, и то, каким полным было это развенчание, оказалось неожиданностью едва ли не для всех свидетелей этой трансформации, хотя на самом деле не должно бы было никого удивить. В конце концов, революция означает именно такого рода переворот в области языка, коммуникации и идей, а прежде всего, в области памяти, переворот, который совершается прямо перед глазами живых свидетелей даже в эпоху кинематографа и звукозаписи. И тем не менее эти резкие перемены не затронули неисследованный образ мысли, сохранившийся благодаря живучей системе социальных взаимоотношений между людьми, системе взаимной поддержки и защиты, не уничтожили многих паттернов отношения к смертности и смерти, к обрядам и загробной жизни.

То же самое можно сказать и о перевороте 1917 года. Большевистская революция никогда не исчерпывалась исключительно марксизмом, и хотя всего лишь за несколько месяцев ей удалось низвергнуть старый мир, часть привычек и верований этого мира уцелела и продолжала оказывать влияние на отдельные аспекты советской культуры на протяжении значительной части XX века. Единственной практической целью многих сторонников революции, по крайней мере на начальном ее этапе, было свержение самодержавия. Дальнейшие шаги не всегда были ясны, что уж говорить об их согласованности! В то время как миллионы верили, что вот-вот построят совершенно новую жизнь, создадут принципиально иное общественное устройство, переменам в одних сферах придавалось первоочередное значение, а другие стороны жизни были по большей части оставлены вообще без внимания.

Настоящим камнем преткновения для большевистских идеологов оказалась религия. Некоторые хотели увидеть ее полностью искорененной, но были и те, кто считал, что религия не имеет непосредственного отношения к актуальной политической борьбе. Большинство не проявляло никакого исследовательского интереса к различным формам восприятия смерти, хотя некоторые энтузиасты разрабатывали идеи преодоления смерти, переосмысления загробной жизни, рационализации захоронений, предлагали гимны, лозунги и новые формы погребальной архитектуры. В своем отношении к смерти революционное движение могло быть на удивление традиционным, в сущности практически полностью позаимствовав хорошо известную религиозную концепцию мученичества. Революционные похоронные обряды, имевшие столь огромное значение для тех, кто в них участвовал, сложились под влиянием не только иконографии европейского социалистического движения, но и буржуазной моды своего времени. Как и любой другой аспект массовой культуры того периода, эти похоронные ритуалы несли на себе печать коллективного опыта Первой мировой войны и тех образов страдания, которые можно было сделать эстетически более привлекательными лишь при помощи отсылок к героизму, мученичеству и лучшему будущему. Обращение со смертью было тем аспектом большевистской культуры, который в равной степени наследовал русской почве, вскормившей его, и научной марксистской идеологии.