Его собственный отец лишил его свободы. Судя по всему, он пытал его на протяжении шести месяцев, желая узнать, где сын спрятал собранный на него компромат. Лукас, похоже, не сломался – иначе его бы не травили в больнице столь мощными препаратами. А может быть, Годфри просто не знал, что теперь с ним делать – он не верил, что сын не пойдёт против него снова, даже если нашёл и уничтожил всё, что было на него собрано. Убивать Лукаса было для него как-то слишком, дать ему самому убить себя – тем более. В любом случае оставался лишь один вариант – запереть сына в психбольнице и никогда не позволить ему оттуда выбраться.

Может, у Эосфора-младшего все конечности были на месте, но жестокость его отца поразила Хлою именно тем, что она была проявлена не на войне. В мирное время, «добрым» политиком, который взирал на неё, шагающую в сторону своего дома, с рекламного баннера.

В ту минуту, когда девушку посетила эта мысль, вдруг сильнее подул ветер. Харрис остановилась, глубоко вздохнула, чуть опуская веки. Она могла наслаждаться этим почти каждую минуту, в любой момент была вольна выйти на улицу из дома или открыть окно… а сколько Лукас не видел солнца и не чувствовал дуновения ветра на своей коже? Если его постоянно держали на привязи – едва ли он часто покидал здание психбольницы, вряд ли даже выходил во внутренний дворик на прогулку. Может, это случалось раз в несколько дней – если вообще случалось. Наверное, два огромных охранника выводили Эосфора во дворик тогда, когда там никого больше не было. Его выгуливали несколько минут, как собаку – на привязи, позволяли вспомнить, каково это – дышать свежим воздухом, и… снова всё это отнимали.

А может, отняли давным-давно – настолько он был бледным.

Ледяными иголочками, несмотря на типичную для Лос-Анджелеса жару, по позвоночнику Хлои прошла волна страха. Быть обездвиженным, получать наказания за лишнее слово, сутками лежать на ноющей искалеченной спине – и всё это продолжается вот уже полтора года. Харрис не сомневалась, что допросы Годфри проводил с пристрастием – раз уж Лукас даже побоялся рассказать ей, что с ним делали.

И вот эта иррациональность, с её довольно чёрно-белой точки зрения, как раз и выводила Хлою из равновесия. Она думала, что идёт в новый мир, совершенно другой – может, встретит пару человек, которые не справились именно с ужасами войны. Но даже для таких были отдельные центры психологической помощи. И Харрис туда не пошла; она отправилась именно в обычную гражданскую больницу, чтобы сознательно наполнить свою жизнь в ближайшее время историями о неверных жёнах и глубоких депрессиях. Что в итоге? Получила подпольные игры и настрадавшегося человека, который боялся лишний раз не так вдохнуть и отчаянно желал закончить свои мучения любым доступным образом – будь то побег или даже смерть. Это было ненормально для «гражданки», такое должно было остаться где-то там, в Сирии, Йемене, Афганистане – или ещё где-то, где Хлоя никогда не была.

Харрис моргнула. Поняла, что сама не заметила, как добралась до дома, и что на неё странно поглядывает из окна пожилая соседка – Хлоя вот уже пару минут стояла на крыльце, пытаясь воткнуть ключ в замочную скважину. Когда, наконец, она отвлеклась от бесконечных размышлений об Эосфоре и своей неожиданной реакции на его историю, то помахала соседке, как можно приветливее улыбаясь. Потом, когда женщина успокоилась и отвела от неё взгляд, Харрис быстро открыла дверь и поспешила скрыться за ней.

Ей было нужно ещё многое обдумать.

Ещё несколько часов до отбоя Лукас просто лежал в постели, переворачиваясь с бока на бок. Было приятно дать отдых измученной спине, на которой время от времени появлялись новые шрамы и синяки от санитаров и охранников. Наконец, раздался знакомый шум – проходила смена охраны. Быстро, не обращая внимания на боль во всём теле, Эосфор подорвался с постели и проскочил в ванную комнату. В последние месяцы он всё время проводил либо под присмотром, либо связанным, так что для удобства санитаров, которые время от времени соглашались побрить его, в ванной оставили бритву. Хлоя, разумеется, об этом не знала, как и другой персонал – парень-санитар обычно прятал лезвия, чтобы Лукас не видел, где они хранятся, но однажды он умудрился подсмотреть в зеркало.

Так что найти лезвие не оказалось сложной задачей. Эосфор прислушался – у него было ещё несколько минут, пока охранники сменяли друг друга.

Знакомый страх овладел его телом. Он пытался сделать это уже в пятый раз – и ему всё равно было страшно. Если психбольница чему его и научила, так это бояться боли – даже не смерти. Лукас не хотел больше боли, даже если бы она вела к освобождению из унизительного плена.

И к тому же, его начинало грызть чувство вины. Руки, наконец-то беспрепятственно «дышащие», дрожали, плохо слушались – и они бы скоро вообще прекратили ему подчиняться, если бы не доброта этой нового доктора. Именно она освободила его, дала ему возможность отдохнуть. Она хочет помочь ему сделать главное – защитить его собственную личность. Даже если у неё не получится его вытащить, он сумеет сохранить рассудок, и может быть, когда отец умрёт… Может, кто-то из братьев постарается его забрать. Отец давно боролся со своими болячками – возможно, свобода была не таким уж и недостижимым чудом.

Хлоя… единственный человек, что не побоялся вступиться за Лукаса. Он мог бы сейчас лежать, капая слюной на подушку, обдолбанный этим проклятым лекарством – и вот, стоит сейчас в ванной, свободный от оков и способный позаботиться о себе без лишних глаз. Она вернула ему достоинство, какое-то право на личную жизнь, которым пренебрегали вот уже почти год.

И в конце концов, ему просто не хотелось умирать. Лукас всё ещё помнил жизнь до психиатрической больницы. Она и раньше казалась ему прекрасной, а теперь, недосягаемая, была просто мечтой. Он скучал по музыке, скучал по своим друзьям, даже по дому, в котором провёл детство. По своим братьям и сёстрам, по нормальной еде, солнцу, свежему воздуху, своему клубу…

Эосфор зажмурился изо всех сил, стараясь отогнать видения. Новый доктор подарила ему, помимо условной свободы, ещё и надежду. Было гораздо проще сунуть голову в петлю, когда он не видел шанса вернуться к нормальной жизни. А теперь… Ну нет, что может сделать бывший военный врач против его отца? Он практически всемогущ. Не убьёт Харрис и всю её семью – так превратит её жизнь в ад. Саму запрёт в палату рядом с ним, и тоже посадит на цепь. Лукас вздрогнул, представив такие же жуткие шрамы, какие были у него, на нежной коже девушки, и распахнул глаза. Такого он допустить не может.

Следующая мысль заставила его опустить лезвие. А что будет с ней, если он умрёт сейчас? Разве Годфри демонстративно не посадит в тюрьму доктора, который отвечал за его сына? Как будет лучше для Хлои? Жить ему или нет? Подвести её или нет? От какого его решения у неё будет меньше проблем? Живым он вынуждает её помогать, мёртвым – вероятно, сажает в тюрьму.

А ещё… Он ей, вроде бы, даже понравился… кажется. Может, Лукасу просто отчаянно хотелось кому-то нравиться настолько, что о нём начали бы заботиться, пока он столь беспомощен. Но, наверное, Хлоя просто была таким человеком – всем хотела помочь. Справедливо, иначе она бы не стала хорошим врачом, верно?

В чувство его привели шаги возле двери. Пересменка заканчивалась, вот-вот должны были проверить все видеокамеры и палаты.

Эосфор, сдавленно всхлипнув, сжал в руке лезвие. Он решился.

Тёмные капли крови закапали на серое дно ванны, в которую медленно начала набираться тёплая вода.

Шаги неумолимо приближались. Лукас стиснул зубы, чтобы не проронить ни звука, хотел крепче прижать лезвие к шее, но дрожь в руках лишь усилилась. Мелкие, но довольно глубокие порезы сочились кровью, боль заставляла потерять контроль, оставляя только желание поскорее от неё избавиться. Мелькнула даже мысль, что было бы лучше, если бы ему сделали этот укол – он бы лежал сейчас в блаженном забытье и ничего бы не помнил, не чувствовал бы даже дико ноющей искалеченной спины, чем плохо?..