Ко мне пришли homeless animals. И это были rats.
— Fuck! — сказал я.
— Yes, — подтвердило воображение.
На открытом пространстве перед контейнерами в свете фонаря крысы выстроились двумя шеренгами и поднялись на задние лапы.
— Ни хрена себе, — удивился я. — Вроде косячка еще не было, а эффект налицо.
Между шеренгами ко мне медленно приближалась белая трехголовая крыса. Она шла на задних лапах, прихрамывая и опираясь на деревянную шпажку для шашлычка, словно на посох.
Я потряс головой и протер глаза.
— А причем здесь «Щелкунчик»? — спросил я воображение. — Я уж точно не похож на маленького деревянного человечка. И почему крыса белая? Седая? Альбинос? Мутант?
Воображение пожало плечами:
— Мне кажется, дело не в тебе… — оно помолчало, за это время крыса успела дойти почти до конца по своей дорожке славы. Я подтянул ноги.
— Я думаю, — задумчиво сказало воображение, — это тебя кто-то ассоциирует со старой уродливой крысой. Так что в этой сказке ты точно не Щелкунчик.
— Вечно ты что-нибудь задумчиво думаешь, — сказал я, незаметно снимая под картоном ботинок.
— Зачем ты пришел, Крысиный Король? — спросил я трехголового монстра, перехватывая ботинок поудобнее. — Уж не хочешь ли ты на мне жениться?
Крыса остановилась перед моим картонным одеялом. Все три головы заговорили одновременно:
Центральная сказала:
— Стар я уже, чтобы жениться. Да и ты как невеста не катишь.
Правая сказала:
— We are all homeless.
Левая сказала:
— Мы хотим, чтобы ты вывел нас в землю обетованную.
— Как же я могу вас куда-то вывести? — в полном изумлении спросил я.
— Вот, — пояснила центральная голова, протягивая мне деревянную шпажку, — Волшебная дудочка, подуешь в нее, и все крысы пойдут за тобой, как за учителем, за мессией, за женихом небесным…
— We're homeless at all. We wish to find a new house… — начала было говорить правая голова, но центральная быстро укусила ее за ухо.
— Fuck! — воскликнула голова.
— Словно Моисей, ты выведешь наш народ из этой каменной пустыни, — воспользовавшись заминкой, заговорила левая, — отведешь нас в места злачные, на пажити тучные, где воды светлые…
— На хлебозавод, что ли? — перебил я.
— So Moses went to Egypt land… Let my people go! — хрипло, голосом Армстронга немузыкально заорала правая голова.
— Shut up! — крикнула центральная.
— Напитаешь нас манной небесной, — снова заговорила левая, — ибо ты плоть от плоти нашей. Кровь от крови. Дух от духа. От корня народа нашего крысиного.
Образовывавшие две шеренги крысы перестроились. Теперь они правильным полукругом сгруппировались позади своего предводителя.
— Let my people go! — стоя на задних лапах и отбивая ладошами такт, принялись подпевать они.
Я посмотрел на воображение. Оно пожало плечами и сделало рожу кирпичом.
— Дуй в дудку, душа твоя крысиная! — приказала вдруг центральная голова, и крыса резко воткнула в картон свою шпажку.
— Это не дудка, это палка, придурок, — сказал я, медленно вынимая руку с ботинком из-под картона.
— Это не палка, это трубка, часть из свирели Пана, нота «фа», между прочим. Разуй глаза, включи воображение! — крикнула левая голова.
— Сам придурок! — сказала центральная. — Палку от трубки отличить не можешь! Дуй!
— Hit the road Jack and don't you come back no more, — вдруг резко сменила пластинку правая.
— No more, no more, no more- подхватили крысы.
Среди голов возникло замешательство. Воспользовавшись им, я со всего маха стукнул ботинком по трехголовой голове.
— Дуй назад, в свой Чернобыль, мутант хренов, — крикнул я и, выдернув из картона шпажку, проткнул ею крысу.
— Шашлык, однако, — сказало воображение.
— Slippin' with her lips, slidin' down your knees. No more, no more, no more, — неожиданно крысы переключились на «Aerosmith».
Пришпиленный к картонке крысиный цербер заверещал и задергался на шпажке. Две головы у него оказались свернутыми, оставшаяся пролаяла по-немецки:
— Du ist scheie, сука!
— Do whatever you like. Scheie scheie be mine, scheie be mine, — запели крысы голосом Леди Гаги.
— Сам сдохни, сука! — закричал я и замолотил ботинком по крысе, превращая шашлык в отбивную.
— Он убил нашего короля! Он убил нашего короля! — очнулись крысы от музыкальной эйфории. — Смерть ему! — они ощерились, ощетинились, оскалились, озлобились и бросились на меня.
Я вскочил на ноги.
— Бессмысленно и беспощадно, — сказало воображение. Крысы замерли. — Я понимаю, — продолжило оно, — ты хотел обыграть «homeless animals» из ее последнего поста, но причем тут крысы? Нomeless animals — это кошки и собаки, живущие без хозяина.
— Точно! Кошки! — закричал я, сбрасывая первых забравшихся на меня крыс. Полчище грызунов внезапно принялось оглядываться и принюхиваться. Из-за контейнеров раздался многоголосый и душераздирающий мяв. Нomeless cats выступили на сцену. И это были настоящие homeless. Драные и облезлые, одноухие и бесхвостые, поджарые и мускулистые, злые и голодные, они бросились на крыс. Крысы бросились врассыпную.
— Ну, вот, — сказал я воображению, — враг моего врага — мой друг.
Кошки злобно урчали и рвали крыс на куски, две кошки хватали крысу и, смеясь, разрывали пополам. Обезумевшие от ужаса и страха крысы визжали, пищали, скакали и…
— Нда… — покачало головой воображение, — страх и ужас.
И вдруг крысиная охота остановилась, кошки замерли, прислушиваясь. Вдалеке послышался лай.
— Вечная коллизия «Тома и Джерри» — мышка, кошка и собачка, — хмыкнуло воображение.
Кошки, бросив недоеденных крыс, бросились врассыпную. Лай приблизился. На сцене появилось следующее звено пищевой цепочки.
— Полное дерьмо! — воскликнуло воображение. — Я само сейчас брошусь врассыпную и покину сцену, где у тебя все бросают и бросаются врассыпную. Слушай, ты, пищевое звено. Зачем? У тебя не получилось. Нет никакой сюжетной необходимости в появлении этих библейски озабоченных крыс. И пропусти «homeless animals». Нет смысла цепляться за каждую написанную ею фразу. И пропусти ее последнюю фотку, где она грустная.
— GFY, — задумчиво ответил я воображению, глядя на собачью свору, вылетевшую из темноты. Рыча и недружелюбно поглядывая на меня, собаки принялись доедать недоеденных кошками крыс.
— Ты меня хоть слышишь? — возвело очи горе воображение. — Доед недоеденный.
Но мне уже было не до стилистических изысков моего воображения. Собачья стая, покончив с крысиным народом, со злобным рычанием и роняя слюну с желтых клыков, медленно приближалась ко мне.
Я задергался, как Вицин между Моргуновым и Никулиным. Я понял, почему не видел бомжей на рынке. Собаки.
Быстро стал городить баррикаду из картона, в надежде бежать с противоположной стороны. Но через секунду злобный лай послышался и за моей спиной. Путь к отступлению оказался отрезан. «Обложили меня, обложили!» Собаки лаяли, но пока на меня не бросались. Я присел за своей картонной стенкой.
— Блин, ну почему каждая следующая смерть хуже предыдущей? Быть разорванным собаками. Бр-р-р.
Собаки бдили. Лаяли, рычали, ходили вокруг да около, что-то обсуждали, но пока не нападали.
Я пытался унять свой страх. Я понимал, что именно исходившие от меня волны страха и держали собак в напряжении, стимулируя их агрессивность. «Как же мне перестать бояться?» — думал я.
Увы, я всегда был трусом. Рос худеньким и слабым мальчиком, и меня всегда били. И в детском саду и в школе. Э… не так. Я рос толстым, вялым и неповоротливым. Меня дразнили «жиртрестом», обижали и часто били. Сначала в детском саду, потом в школе и институте. Девушки презирали меня, друзей не было, учителя и преподаватели ставили приличные оценки, но не любили меня.
Мой народ тоже меня не любил и за спиной точил ножи, готовя революцию. Когда, испугавшись свержения, я ушел в частную жизнь, страх не отпустил меня. На работе коллеги и начальство всячески оскорбляли, притесняли меня и издевались надо мной. Гаишники, суки, просто третировали на дороге. Даже домашние питомцы пугали меня. Кошки вечно норовили оцарапать, а собаки цапнуть. Даже рыбки в аквариуме, когда я кормил их, выпрыгивали из воды и старались укусить за палец. Так сказать, «кусали руку кормящую». Ветхий Завет, Книга пророка Эздры, гл. 4, стих 14.
