Я сижу в самом центре мира. Со всех сторон – бесконечность. Бесконечность вовне и внутри меня.

Я смотрю в бесконечное небо, чьё-то стальное сердце. Небо улыбается мне, сверкая ярко-жёлтой молнией. Покупайте новый орбит со вкусом ананаса. Ослепительная желтизна.

Оно шаг за шагом проникает внутрь. В центре мира нет ни бумаги, ни чернил, ни карандаша, ни даже крови, которой можно было бы писать, но я пишу. Снова о небе. Наверное, даже снова о вере. Находя её для других и всё больше теряя сама.

Молнии становятся чаще. Я хотела бы отвести взгляд от этой небесной истерики. Но она – часть меня. Она разыгрывается вовне и внутри.

Небо страшно смеётся громовым грохотом. И тут же кидается в слёзы. Вода не льётся с него, она падает. Кубиками. Лишь в нескольких метрах от земли – от меня – эти кубики разбиваются. Не капли, а бесконечные вёдра ледяного дождя.

Дождь заполняет мир, его центр, его бесконечность. Дождь впивается в меня, растворяет одежду, становится второй кожей. Дождь наполняет мои вены, выводя из них цвет. Цвет рассыпается очищенным гранатом, сотнями гранатинок. Дождь уносит гранатинки прочь от центра мира.

Дождь наполняет мои глаза, и мне начинает казаться, что я и есть – дождь. Я вижу всё сквозь стену воды. Потом я уже не вижу всё. Я уже даже Ничего не вижу.

Дождь плещется у меня в висках. Вымывает из них всю не растерянную прежде пыль – памяти, глупостей, признаний, картинок с чьей-то натянутой на скелеты кожей. Дождь вслед за одеждой забирает у меня клетки тела.

Дождь добирается до самого главного. Дождь пытается растворить во_мне_ в_себе Тебя. Ты ещё держишься за что-то, хотя от меня ничего не осталось, ничего нет, ничего никогда не будет. Я становлюсь водой.

Ты открываешься, и дождь отталкивается от Тебя. Он смотрит недоверчиво. Неужели что-то может его остановить? Ведь только что он растворил человека, растворил его тело и даже душу, и только пульс ещё оставался, а потом взорвался. И смог ему помешать.

Ты собираешь по каплям и по красным крупицам-гранатинам то, что считалось мной. Оно помещается в одну Твою ладонь. Ты сжимаешь её, и розоватый сок из дождя и граната стекает по Тебе в центр мира. Ты заново лепишь меня. Ты вкладываешь мне во взор Ничего, потом немного всего, потом всё.

Ты поднимаешься наверх и выключаешь дождь. Я сижу в центре мира. Со всех сторон – бесконечность. Бесконечность внутри и вовне меня. Воздух пахнет свежестью и постливневыми листьями.

Ты улыбаешься.

Может быть, внутри даже сильнее, чем вовне.

Стоял, и тёплые волны нежно лизали ноги и поддерживали, словно не давая упасть. Смотрел в океан, а видел всё то, что происходило на Земле: в белой морской пене, в блестящей соли. Внимал. Он размывал водой каждый намечающийся сгусток тьмы, и в мире не творилось ничего плохого. Все люди во всех концах земного шара улыбались друг другу. Все люди уважали друг друга, обнимали друг друга, и Он тоже обнимал их: солнечным светом, лёгким ветром, шелестом листвы. Цвела весна.

Смеялся, глядя на то, как всё здесь прекрасно. Благодарил отца, что Ему досталась Эта планета. Танцевал. Готов был прижать к себе всё живое – и всё живое танцевало и пело. Некоторым казалось, что это Вакх проснулся после сна в несколько тысяч лет. Наверное, он и был чуточку Вакх, только не выходил за грани и не пьянел.

Солнце катилось и катилось, близился закат. Он шёл по берегу, пока не встретил львов. Огромных, с гривами из позолоченных лучами облаков. Отец приказал им Ему служить, но львы не служили: они помогали величественно, как равные. В их гривах трепетали цветные ленты – счастье всех тех сердец, что бились сейчас на Земле. Распустил рукав своей рубашки, вплёл ленту от себя – она была нежно-голубой.

Своим огромным шершавым языком лев лизнул Его в щёку. Он стоял теперь мокрый и смешной, а большая рыжая мягкая кошка с пушистой гривой повалилась на песок и урчала. Дрожь шла по земле. Плиты двигались – и появлялись горы. Он смотрел на это с восторгом, встал и побежал – туда, выше, к солнцу. Думал, что может достать его. Чуть-чуть не дотянулся, и оттого обрадовался только больше. Отец сказал, Он ещё подрастёт!

Около солнца было жарко. Он спустился к океану, хотел напиться – но соль щипала горло. В ладонях, откуда постепенно вытекала зачерпнутая вода, плескались рыбки. В отличие от Него, они любили воду. Спросил: «Как же соль?» – и, не дождавшись ответа, отпустил. Рыбки развеселились: били по воде хвостами, пускали пузыри. Так плескались, что океан вышел из берегов – но соль в них осталась. Так по земле потекла первая пресная река, из которой потом появились все остальные. Он припал и долго-долго пил. А рыбки всё смеялись. И вода стремилась прочь – напились львы, напились все животные и деревья, напились люди. Теперь весна цвела ещё сильней.

Солнце закатилось за океан. Зажигались звёзды. Звёзды висели ниже солнца, и с гор Он смог дотянуться до них. Звёзды оказались рассыпчатым печеньем. Он съел немного, и тогда хрустящие светлячки попали к нему в вены. Он засветился, и вокруг стало всё видно, почти как при солнце. Львы одобрительно зарычали. Он понял: Его задача – светить тогда, когда ничего уже не светит. И принялся светить изо всех сил.

Когда небо опять затеплилось, краснея от восходящего солнца, наконец вздохнул облегченно. И, совершенно уставший, улёгся спать – прямо там, где стоял. Львы расселись вокруг: охранять и греть. А Он всё танцевал и танцевал, намереваясь коснуться каждого кусочка земли, – теперь во сне. И внутри у Него пело. Эту мелодию Он назвал «душа». Каждый раз, когда удавалось заглянуть, нежно и радостно, в чьи-нибудь глаза, она становилась красивее. Больше всего Ему нравилось встречать людей: они были на Него чем-то похожи. Он был счастливее всех на свете – и учил свет этому счастью.

Это был первый день, и юный Бог был влюблён. В свои творения. В нас.

Кате Д.

Помню, как мы познакомились. Тёплым летним утром я пришёл на работу – опаздывая, как всегда, – и курящая на крыльце Тоня, зависшая на какой-то межпространственной точке, не отрываясь от созерцания Ничего, произнесла: «У тебя там новая пациентка. Очень интересный случай. Удачи». Такой комментарий, вообще-то, призван был меня напугать, но хорошее настроение (по городу как раз летал горячо любимый мною тополиный пух, снежно-красивый и тёплый-тёплый) не исчезло.

Пациенты у меня сменялись часто, но интересный случай попадался один на двадцать больных, а то и реже, хотя над входом в наше отделение и висела гордая золочёная табличка: «Изучение и лечение уникальных случаев». Ошибок было много, и часто в «уникальные» другие врачи записывали то, с чем им не хотелось возиться – но людей мы лечили, всяко выходило быстрее, чем в обычном стационаре. И качественнее, чего таить.

Может, мне интересные доставались так редко потому, что я особо не стремился именно к ним. А Тоня вот гналась, и в её утреннем приветствии можно было, пожалуй, услышать лёгкую зависть. Зато пожелание удачи можно было перевести так: «Это очень сложно и совсем непонятно. Не разберёшься – переводи ко мне». В первое время я от неё такое слышал постоянно, но не сдался ни разу, всех лечил сам. Так что она перешла в итоге к тонким намёкам.

У палаты дежурная медсестра доложила: «Доставили шесть часов назад, девочка, около четырнадцати лет. Исключительно низкая температура тела, ребёнок почти синий от холода. Полная потеря памяти». Пока ничего необычного. На общем фоне, конечно. Вошёл, достав из шкафчика с медицинскими принадлежностями градусник. На кровати сидела девушка – я дал бы ей больше четырнадцати, хоть она и была очень маленькой, хрупкой. Бледная-бледная, пепельного цвета волосы тоже, кажется, отдают синевой – словно покрылись инеем. На моё «ну, здравствуй» ответила только кивком и испуганным взглядом больших серых глаз.