Говоря о том, что «Шиллер был совершенный немец, в полном смысле всего этого слова», Гоголь дает такую его характеристику: «Еще с двадцатилетнего возраста, с того счастливого времени, в которое русский живет на фу-фу, уже Шиллер размерил всю свою жизнь и никакого, ни в каком случае не делал исключения»42. Другими словами, человек перестал быть человеком, а стал механизмом, подобным тем, что он искусно изготавливал сам. Раскаяться в том, как он живет, он не может даже с помощью выпивки, потому что пьяные посиделки с друзьями – это часть его раз и навсегда установленного жизненного плана. Гоголь пишет, сравнивая два национальных типа: «Пил он вовсе не так как англичанин, который тотчас после обеда запирает дверь на крючок и нарезывается один. Напротив, он, как немец, пил всегда вдохновенно, или с сапожником Гофманом, или с столяром Кунцом (так в тексте – А.О.), тоже немцем и большим пьяницею. Таков был характер благородного Шиллера…»43.
Мы видим, что уже в «Невском проспекте» Гоголь поставил точку на увлечении немецкой философией (невероятной популярной в России того времени, да и в дальнейшем) и немецким образом жизни. Здесь для него не было откровения, не было пути к гармонии. Он еще просил в том же 1835 г. своего московского друга М.П. Погодина, вернувшегося из путешествия по Германии, при встрече в Петербурге рассказать ему, «…что и как было в пути и что Немещина и немцы. … Я жадно читал твое письмо в “Журнале просвещения”, но еще хотел бы слушать изустных прибавлений. Уведомь, какие книги привез и что есть такого, о чем нам неизвестно»44. Но в 1836 г. Гоголь уехал за границу, проехал по многим городам Германии и утвердился в неприятии германофильства. Напротив, он теперь категорически отрицал стремление русских увлекаться «сумрачным немецким гением». В письме своей бывшей ученице М.П. Балабиной (в замужестве – Вагнер) из Рима от 7 ноября (н.ст.) 1838 г. Гоголь критиковал ее привязанность к Германии. «Конечно, не спорю, иногда находит минута, когда хотелось бы из среды табачного дыма и немецкой кухни улететь на луну, сидя на фантастическом плаще немецкого студента… Но я сомневаюсь, та ли теперь эта Германия, какою ее мы представляем себе. Не кажется ли она нам такою только в сказках Гофмана? Я, по крайней мере, в ней ничего не видел, кроме скучных табльдотов и вечных, на одно и то же лицо состряпанных кельнеров и бесконечных толков о том, из каких блюд был обед и в котором городе лучше едят; и та мысль, которую я носил в уме об этой чудной и фантастической Германии, исчезла, когда я увидел Германию в самом деле, так, как исчезает прелестный голубой колорит дали, когда мы приблизимся к ней близко»45. В дальнейшем мы встречаем в переписке Гоголя крайне уничижительные характеристики всего немецкого. В письме Балабиной от 30 мая (н.ст.) 1839 г. он высказывается так: «Опять я увижу эту подлую Германию, гадкую, запачканную и закопченную табачищем… По мне, Германия есть не что другое, как самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего пива. Извините маленькую неопрятность этого выражения. Что ж делать, если предмет сам неопрятен, несмотря на то, что немцы издавна славятся опрятностью?» Но в этом же письме мы находим отголосок давнего увлечения Гоголя. Пытаясь объяснить сам себе причины германофильства ученицы, он спрашивает ее: «Или, может быть, для этого нужно жить в Петербурге, чтобы почувствовать, что Германия хороша?»46 Узнав от своего друга поэта Н.М. Языкова о переводе первого тома «Мертвых душ» на немецкий язык47, Гоголь писал (в 1846 г.), что такое известие было для него неприятно. Ему не хотелось, чтобы иностранцы, как ранее и соотечественники, приняли поэму за негативный портрет России. Тем не менее, он просил Языкова: «Если тебе попадется в руки этот перевод, напиши, каков он и что такое выходит по-немецки. Я думаю, просто ни то ни се. Если случится также читать какую-нибудь рецензию в немецких журналах или просто отзыв обо мне, напиши мне также. Я уже читал кое-что на французском о повестях в “Revue de Deux mondes” и в “Des Débats”. Это еще ничего. Оно канет в Лету вместе с объявлениями газетными о пилюлях и о новоизобретенной помаде красить волоса, и больше не будет о том и речи. Но в Германии распространяемые литературные толки долговечней, и потом я бы хотел следовать (т.е. следить – А.О.) за всем, что обо мне там ни говорится»48. Вообще, чем больше Гоголь узнавал какую-либо западноевропейскую страну, тем больше он в ней разочаровывался. Это касается даже обожаемой им Италии, хотя и в меньшей степени, чем Германии, Швейцарии или Франции. Гармоничного соединения общества и государства, человека и общества нигде не отыскивалось49. «Европа поразит с первого разу, когда въедешь в ворота, в первый город. Живописные домики, которые то под ногами, то над головою, синие горы, развесистые липы, плющ, устилающий вместе с виноградом стены и ограды, все это хорошо, и нравится, и ново, потому что все пространство Руси нашей не имеет этого, но после, как увидишь далее то же да то же, привыкнешь и позабудешь, что это хорошо», -писал Гоголь товарищу по Нежинской гимназии Н.Я. Прокоповичу в 1836 г.50 Из заграничного далека милым спокойным местом казался и Нежин, и Петербург. В том же письме есть такие строки: «В Петербурге все можно сделать, все под рукою: не нравится служба – перемени и бери другую. Притом, как бы ни было, ближе к людям, ближе к миру литературному и крещеному. В провинции этого нельзя сделать. Захочешь писатоночки51, есть типография и книгопродавцы, все перед глазами. Я уж и не говорю о многих других удобствах и о том, что жаль оставить Петербург. И для меня теперь Петербург остается чем-то таким приятным»52. Франция поразила Гоголя бестолковой суетой и политическими дрязгами. От этого житейского мусора скрыться было решительно невозможно. «Жизнь политическая, жизнь, вовсе противоположная смиренной художнической, не может понравиться таким счастливцам праздным, как мы с тобою, – писал он Прокоповичу. – Здесь все политика, в каждом переулке и переулочке библиотека с журналами. Остановишься на улице чистить сапоги, тебе суют в руки журнал; в нужнике дают журнал. Об делах Испании больше всякий хлопочет, нежели о своих собственных»53. По словам Анненкова, Гоголь «…не любил… французской литературы, да не имел большой симпатии и к самому народу за “моду, которую они ввели по Европе”, как он говорил, “быстро создавать и тотчас же, по-детски, разрушать авторитеты”»54. Впрочем, он решительно ничего не читал из французской изящной литературы и принялся за Мольера только после строгого выговора, данного Пушкиным «за небрежение к этому писателю»55. Говоря о совместной жизни с Гоголем в Риме летом 1841 г., Анненков пишет: «…Францию, которую считал родоначальницей легкомысленного презрения к поэзии прошлого, начинал он ненавидеть от всей души. … Он много говорил дельного и умного о всесветных преобразователях, не умеющих отличать жизненных особенностей, никогда не уступаемых народом, от тех, с которыми он может расстаться, не уничтожая себя как народ, но упускал из виду заслуги сей истории Франции перед общим европейским образованием. Впрочем, твердого, невозвратного приговора как в этом случае, так и во всех других, еще не было у Гоголя: он пришел к нему позднее»56. И приговор этот оказался суров. «Намек на то, что европейская цивилизация может еще ожидать от Франции важных услуг, не раз имел силу приводить невозмутимого Гоголя в некоторое раздражение. Отрицание Франции было у него так невозвратно и решительно, что при спорах по этому предмету он терял свою обычную осторожность и осмотрительность и ясно обнаруживал не совсем точное знание фактов и идей, которые затрогивал (так в тексте – А.О.)»57. С Францией как с возможным идеалом гармонии писатель тоже распрощался, поскольку, в отличие от многих современников, успел «…освободиться от суетных волнений своей эпохи и поставить себе опережающие ее задачи»58. Освободиться от «французского байронизма» Гоголю было необходимо еще и потому, что увлечение это всегда сталкивало мыслящих русских людей с властью не к пользе первых59. Революционный вихрь «…с берегов Сены… опустошал преимущественно у нас зачатки благих предначертаний», – отмечал Анненков60.
вернутьсяГоголь-1979. Т. 7. № 57. С. 122-123. Письмо от 6 декабря 1835 г. вернутьсяТам же. № 79. С. 175. Анненков пишет о том, что «Гете и вообще немецкая литература почти не существовали для него», т.е. для Гоголя (Анненков П.В. Указ. соч. С. 36). вернутьсяНемецкий перевод «Мертвых душ» (Ф. Лебенштейна) был издан в 1846 г. в Лейпциге (Die todten Seelen. Ein satyrisch-komisches Zeitgemälde / Aus dem Russischen übertr. Ph. Löbenstein. Leipzig: Reclam, 1846). Впоследствии поэма в переводе Лебенштейна переиздавалась еще трижды – в 1871, 1881 и 1920 гг. В 1846 г. вышли немецкие переводы (Г. Боде с французского перевода Л. Виардо 1845 г.) и некоторых повестей Гоголя (Russische Novellen / Nach L. Viardot übertr. von H. Bode. Bd. 1-2. Leipzig: Klemm, 1846). Отмечу, что немецкие переводы произведений Гоголя появлялись и раньше 1846 г. Например, повести «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба» из цикла «Миргород» (1835 г.) были опубликованы по-немецки в 1840 и 1841 гг. (первая) и в 1844 г. (вторая) (см. Библиография переводов на иностранные языки произведений Н.В. Гоголя / Сост. М.С. Морщинер, Н.И. Пожарский; отв. ред. М.П. Алексеев. М.: Всесоюзная гос. биб-ка иностр. лит-ры, 1953. С. 32, № 212, 213; с. 37, № 287; далее – Библиография переводов…). Первая информация о самом Гоголе на немецком языке появилась в 1836 г. в журнале «Листки для литературных бесед», в котором рассказывалось о петербургской постановке «Ревизора». Корреспондент понял комедию только как острую сатиру на взяточничество и продажность чиновников. Но уже Р. Липперт в статье «Взгляд на русскую литературу 1846-1847 гг.» заявлял, что «…Гоголь коренным образом меняет эстетические представления русских и европейских читателей, создает новые способы и формы изображения окружающей действительности» (Цит. по: Смирнов А.А. Восприятие русской литературы в Германии: Пушкин, Лермонтов, Гоголь // Россия и Германия. Сборник статей по материалам международной научной конференции «Россия и Германия: литературные и культурные связи в XVIII-XXI веках» / Сост. Н.И. Михайлова, В.А. Невская. М.: Гос. музей А.С. Пушкина, 2015. С. 59). Журналист, литературный критик и искусствовед В.П. Горленко (1853-1907) писал: «…В европейской публике, за исключением, может быть, немецкой, которой Гоголь знаком наиболее, наш поэт пользовался вниманием почти одних только тонких ценителей, не проникая в “толпу”, дающую, впрочем, успех, как видим сплошь и рядом, и второклассным писателям и разным литературным эфемеридам. … Многочисленные немецкие переводы [произведений Гоголя] выходили во всех главных германских книжных центрах» (Горленко В.[П.] Литературные очерки. Гоголь и иностранцы // Горленко В.[П.] Отблески. Заметки по словесности и искус[с]тву. [2-е изд.]. СПб.: Типо-лит. «Энергия» (Э.М. Шапиро), [1906]. С. 1, 2). «Ревизор» был переведен на немецкий язык в 1854 г., а на английский – только в 1890 г. (Der Revisor. Lustspiel in 5 Acten. Bearb. von A. von Viedert. Berlin: Trowitsch, [1854]; The Inspector. Transl. by T. Hart-Davies. Calcutta: Thacker Spink, 1890. Об этом см.: Библиография переводов… С. 67, № 649; с. 70, № 689). вернутьсяГоголь-1979. Т. 7. С. 262-263, № 117. Письмо от 8 января (н.ст.) 1846 г. вернуться«Теперь передо мною чужбина, вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, не гадкая Русь, но одна только прекрасная Русь: ты, да несколько других близких, да небольшое число заключивших в себе прекрасную душу и верный вкус. Я не пишу тебе ничего о моем путешествии. Впечатления мои уже прошли, уже я привык к окружающему, и потому описание его, сомневаюсь, чтобы было любопытно. Два предмета только поразили и остановили меня: Альпы да старые готические церкви», – писал Гоголь Погодину (Там же. Т. 7. С. 141, № 68. Письмо от 22/10 сентября 1836 г.). вернутьсяТам же. С. 143, № 69. Письмо от 27 сентября (н.ст.?) 1836 г. вернутьсяСлово из особого детского языка, который Гоголь и Прокопович изобрели в Нежинской гимназии. вернутьсяТам же. С. 151, № 72. Письмо от 25 января (н.ст.) 1837 г. вернутьсяВ повести «Рим» (1842 г.) – отрывке незавершенного романа «Аннунциата» – из цикла "Петербургские повести» Гоголь противопоставляет французов и итальянцев и в этом, по оценке Анненкова, проявляет себя «…столь же глубоким этнографом, сколько и великим живописцем-поэтом» (Анненков П.В. Указ. соч. С. 51). вернутьсяТам же. С. 174. Раздраженный отзыв Гоголя вызвало замечание Анненкова о том, что «..Франция – очаг, подставленный под Европу, чтобы она не застывала и не плесневела». вернутьсяТам же. С. 173-174. «Надо сказать, что прения по поводу Франции и ее судеб раздавались во всех углах Европы тогда, да и гораздо позднее, вплоть до 1848 года. Вероятно, они происходили в то же время и… в нашем отечестве, потому что с этих пор симпатии к земле Вольтера и Паскаля становятся очевидными у нас, пробивают кору немецкого культурного наслоения и выходят на свет. Но и при этом следует заметить, что русская интеллигенция полюбила несовременную, действительную Францию, а какую-то другую – Францию прошлого, с примесью будущего, то есть идеальную, воображаемую, фантастическую Францию…» (с. 175). вернутьсяВо французской литературе Гоголь уже с середины 1840-х гг. пользовался довольно большой популярностью. Первые переводы его произведений на иностранные языки появились именно на французском. О нем писали Ш.О. де Сент-Бев и П. Мериме. В 1845 г. в Париже были изданы «Повести» Гоголя в переводе Л. Виардо, которому помогал молодой И.С. Тургенев (Nouvelles Russes, par N. Gogol. Traduit et publié par L. Viardot. Paris: Paulin, 1845). Сюда вошли «Тарас Бульба», «Записки сумасшедшего», «Коляска», «Старосветские помещики» и «Вий». Книга была благожелательно встречена французской прессой. Интерес к Гоголю во Франции продолжал расти. «Мертвые души», вероятно, первый раз были упомянуты в «Illustration» в 1845 г. (19 juillet. Т. VI. Р. 330). В 1846 г. критик газеты «National» сообщил уже краткие биографические сведения о Гоголе, дал обзор его литературной деятельности и также упомянул о «поэме» «Мертвые души» и об «остроумной» комедии «Ревизор». В следующем году те же произведения назвал Ш. Сен-Жюльен в своей статье о Пушкине (Revue des Deux Mondes, 1847, 1 octobre. Р. 75). Позднее он посвятил Гоголю несколько страниц в статье о гр. В.А. Соллогубе (Revue des Deux Mondes, 1851, 1 octobre. Р. 67 и сл.). В 1847 г. в либеральном органе, издававшемся Жорж Санд, «Revue Indépendante» (Т. X. Р. 119, 120), «Ревизор» был назван "самым высоким драматическим созданием, какое когда-либо являлось в русской литературе». Тон французской прессы меняется после 1848 г., на чем, безусловно, сказалась крепнувшая враждебность общественного мнения страны по отношению к России Николая I, недовольство его охранительной во всеевропейском масштабе политикой. В 1851 г. в «Revue des Deux Mondes2 появилась статья Мериме о Гоголе. В ней уже чувствуется некоторый холодок и плохо скрытое предубеждение. В статье «Литература и крепостное право в России» (Revue des Deux Mondes, 1854, 1 juillet. Р. 193) Мериме приветствовал в Тургеневе склонность «избегать безобразного, которое автор «Мертвых душ» ищет с таким любопытством» и осуждал в Гоголе его «фальшивый смех… часто более печальный, чем слезы», удивляясь тому, как этот писатель, «который, как ему пришлось слышать, был честнейшим человеком в мире и вдохновлен был искренней набожностью», остался все же «безжалостным насмешником». Несколько ранее Мериме был сделан перевод «Ревизора» (под заглавием «l'Inspecteur général»). На этот перевод откликнулись Н. де Вайи (l'Athenaeum Français, 3 juillet, 1852), Э. Делессер (там же, 30 juillet, 1853), пожалевший об усилиях, затраченных переводчиком на это "мало оригинальное произведение", форма которого показалась ему «достаточно вульгарной», Г. Планш (Revue des Deux Mondes, 1854, 15 septembre), высказавшийся в том же смысле. Постановка «Ревизора» на парижской сцене в самый разгар Крымской войны не только не способствовала популярности этого произведения, но окончилась полной неудачей. Пьеса Гоголя была освистана, а патриотическая ненависть к России закреплена в театральных рецензиях, где «Ревизор» получил полное осуждение. (Пьесу, поставленную в театре Пале-Рояль, не спасла даже игра «отличного актера Жефруа в роли Городничего» (Горленко В.[П.] Указ. соч. С. 2.) Таким образом, переводчик с русского А. Делаво имел все основания сказать в 1854 г. в своей статье о Герцене, что творчество Гоголя «очень плохо понято французской критикой» (l'Athenaeum Français, 18 mars 1854). Что касается отзывов Мериме о Гоголе, то Тургенев под свежим впечатлением от смерти Гоголя писал Виардо 12 февраля 1852 г.: «Нужно быть русским, чтобы чувствовать его. Наиболее прозорливые умы среди иностранцев, напр[имер], Мериме, увидели в Гоголе только юмориста на английский образец. Историческое значение его ускользнуло от них полностью» (Цит. по: Алексеев М.П. Комментарии // Барбе д'Оревильи Ж.А. Николай Гоголь // Гоголь Николай Васильевич. [Электронный ресурс]. URL: http://gogol.velchel.ru/index.php?cnt=9&sub=6&part=3# (дата обращения: 18.10.2017)). вернутьсяАнненков П.В. Указ. соч. С. 336. Термин «французский байронизм» Анненков употребил применительно к творчеству М.Ю. Лермонтова, в котором (в творчестве) В.Г. Белинский распознал его отголосок, «…как этот выразился в литературе парижского переворота 1830 года и в произведениях “юной Франции”», так же, как и примесь «…нашего русского великосветского фрондерства, построенного на еще более шатких основаниях, чем парижский скептицизм и отчаяние» (с. 148). |
