Морозище - жуть! Как в ледниковый период. В машине - колотун. Картер замерз наглухо. Три минуты заводной ручкой вращал коленвал. После такого пробуждения - в состоянии общего воспаления всего организма, со штормом в мозгах - дело это изнуряющее, хотя и заменяет некоторым образом полезную для здоровья физзарядку.

Проклятый звон в голове и дрожь в ногах... И замерзшая печка тарахтит, как кофемолка. Что бы я сейчас хотел - ароматно дымящегося кофе, В чашке стиля рококо. Резину пора менять. Не дорога - каток. Выхлоп из машин, как пар из чайников. Поземка тоже как пар. В долине гейзеров. Из-под земли, земли дыханье... Стелющаяся дымка. Кофейку бы!

В 13.00, в понедельник, у нас в редакции планерка. Сегодня понедельник. До 13.00 я, завотделом фельетонов, а вообще-то сатиры и юмора, принимаю авторов. Газета наша молодежная, комсомольская, но графоманов ходит - страшное дело. Сначала с ними было забавно, сейчас - осточертели. Хорошо, ввели пропускную систему.

Первым делом направляюсь в буфет. И устраиваю себе пир горой. Ем осетрину - рыхлое, белое мясо с янтарными прожилками, пью сливовый вязкий сок, затем кофе с молоком. Становится легче. Шторм в мозгах утихает.

В служебном сейфе у меня бутылка виски. Называется "Белая лошадь". Я запираюсь на ключ, достаю стакан, протираю его жесткими старыми гранками...

Через полчаса я в относительном порядке.

11.00. Кто-то дергает за ручку двери. Я открываю дверь.

Некто Персерберг. Литературный псевдоним - Перов-Серов. Старый афоризматик. Сед, лик лунообразен, нижняя челюсть бульдожья - слюняво выдается вперед. Личность по сути своей мне неясная. Человеку за шестьдесят. Что он сделал? Он пишет афоризмы в газеты. Только афоризмы. Всю жизнь. Мне жалко его. Жалко, вероятно, потому, что судьбу свою и профессию он воспринимает всерьез. Без убежденной веры на подобной стезе не удержишься. Этому человеку трудно сказать "нет". У него я беру все и уж потом оправдываюсь вкусом главного редактора: дескать, тот зарубил, а я что, я ни при чем. Прием безотказный. Выполняется со вздохом сопереживания, скорбным покачиванием головы и избавляет меня от выяснения отношений с авторами. Выяснять же отношения с главным никто из авторов покуда не рискнул, сознавая мелочность своих творческих амбиций перед сиятельным идеологическим функционером. Кстати, с Грубоватым и вздорным нравом.

Я и афоризматик раскланиваемся друг перед другом, улыбаемся, острим, и я сажусь читать его опусы.

"Если крокодил съел твоего врага, это не значит, что он стал твоим другом".

Это - пойдет.

"За одного битого двум небитым дали срок".

Это - туфта.

Последующие восемь штук тоже весьма посредственны.

- Неплохо, - сухо, но уважительно говорю я и кладу вирши в ящик стола.

Затем я и ваятель произведений, схожих по краткости с записками самоубийц, раскланиваемся друг перед другом, улыбаемся, острим, и он, почтительно-согбенный, удаляется, раскрывая дверь задницей.

Я достаю листок и вычеркиваю девять перлов. Остается один, про крокодила. Для воскресной подборки "Подумал и рек" нужно минимум пять. В четверг я сдаю материалы главному. На просмотр. Время есть. А всяких сатириков - их извечно с избытком, не говоря о юмористах... Наберем веселых фразочек, успеется...

Почему-то ни одного телефонного звонка... Ах да! Втыкаю вилку телефонного шнура в розетку. Телефон звонит. Незамедлительно. И сразу сумятица мыслей: "Жена?! Для нее вот уже два дня, как я нахожусь в командировке, и, по идее, должен находиться еще одам день... Ладно, оправдаемся внезапным приездом".

Не угадал. Это - Вера. Моя невеста. Невестой, впрочем, считает себя она, уверенная в моем холостом статусе и правдивости опять-таки моего предложения руки и сердца - иначе бы в постель эту недавнюю несгибаемую девственницу я бы завлечь не сумел... Да, пришлось пойти на крайние меры, увы. А теперь отдувайся! И было бы за что... Анемичная стеснительная дурочка с сотней комплексов и истероидным синдромом... Надо найти в себе силы соблазненную покинуть. Объяснить: встретил другую, извини... И чем скорее... Впрочем, не сейчас. Сейчас решительности препятствует похмельная хворь, путающая все мысли.

Я закуриваю, машу спичкбй и бросаю ее в пепельницу из панциря черепахи.

- У меня запар, - говорю я. - Извини, лапа.

- Где ты был вчера?! - чеканит она строго.

Нет, пока это не началось всерьез, пора кончать. Я кладу трубку на рычаги, якобы не расслышав вопроса, и выдергиваю телефонный шнур из розетки.

Входит Слава Вареный. Он - зам ответственного секретаря.

- Вов, - говорит Слава глухо, - планерки не будет. У главного умерла мать.

Передо мной возникает образ главного почему-то со свирепой, багровой физиономией, и с полсекунды я постигаю обрушившееся на него несчастье. Образ покойной мамаши выходит у меня некоей старухой в черном, похожей на богомолку.

Вареный опускается на стул. Сегодня он вполне оправдывает свою фамилию. Он явно с тяжелого перепоя. Он вообще поддает будь-будь. Я наливаю ему сто грамм "Лошади". Он кивает, и в мутных его глазах появляется благодарность. Затем пьет, ухватив ручку двери и таким образом придерживая ее. В итоге нас обоих дружно передергивает, и я кладу пустой стакан в стол.

- Закусить есть? - хрипит Слава.

- Нет, - безжалостно отвечаю я.

Слава морщится, мотает головой и просит сигарету.

- Хошь, - говорит он, давясь дымом и вытирая слезящиеся глаза, - после обеда поедем на пивоваренный? У меня идет верстка... Песнь об их ударниках... Завезем версточку начальству... Усекаешь?

Я вспоминаю о своем "жигуле" и смотрю на него в окно. Идет снег, и на крыше машины сугроб. Вслед за тем я вспоминаю подарок одного начинающего автора - японские таблетки "Джинтэн", отбивающие запах алкоголя, - маленькие серебристые шарики...

Я соглашаюсь и втыкаю шнур телефона в розетку. Телефон звонит.

- Старик, - сипит Козловский, - ты в норме?

- Уже, - степенно говорю я, глядя, как за Славой закрывается дверь. Как... эти?

- Бабы? - беспечно спрашивает Сашка. - А черт их знает... Проснулся никого... Как мой рассказец? Прочел?

Вчера, когда мы уезжали веселиться, а уезжали мы прямо из редакции, он положил рассказ мне на стол. Да, рассказ здесь. А. Козловский. "Правда жизни". Бумага желтая, низкого качества. Второй экземпляр. Первый путешествует наудачу по иным, более престижным редакциям.

- Уже стоит в номере, - говорю я. - Но, сам понимаешь, все зависит от главного...

- Ну, гуд, - говорит Сашка и дает отбой.

Теперь звоню я. В комедийное объединение киностудии. По моему сценарию снимается фильм. Это большая удача, большие деньги, и все мне завидуют. К телефону никто не подходит.

Я кладу трубку, достаю ножницы и начинаю подравнивать ногти. Пальцы у меня дрожат. Делать нечего. Может, позвонить жене? Приехал, мол, то-се... Но вспоминаю тещу и решаю свой отдых продлить.

Расстраиваюсь. Какая чушь! Вру, изворачиваюсь, живу как подонок, боюсь телефона - и ради чего? Ради трех дней, проведенных вдали от семейного очага? Тогда к чему же...

Стоп! Я замираю на краю пропасти дальнейших своих размышлений и отступаю от этого ее края. Потом. Из командировки я прибываю завтра, и завтрашним днем омрачать безмятежность дня сегодняшнего не стоит.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

Пахнуло морозом. Дверь гаража раскрылась, на пороге появился парень в ватнике, мохнатой кепке кавказского покроя и замасленных расклешенных брюках.

- Здорово, хозяин! - молвил он озабоченно. Протянул руку, представился: - Эдуард.

- Игорь, - ответил я на рукопожатие.

Эдуард расстегнул ватник. Вздохнул, разглядывая машину.

Я рассматривал Эдуарда. Это был человек с прекрасно развитой грудной клеткой и, судя по всему, бицепсами, скуластым цыганистым лицом деревенского красавца, с наглыми, всезнающими глазами. Тут надо сказать, что я остро чувствую людей. И сразу понимаю, кто передо мной. Ошибаюсь редко. Сейчас передо мной стоял жулик. Мелкий, изрядно битый судьбой и жизнью, но неунывающий. Сидевший - точно.