Некрасов, выступавший, как и его коллеги по «Современнику» (Добролюбов и Чернышевский), за «землю и волю» для крестьян (то есть за предоставление крепостным земли в частную собственность), был крайне разочарован содержанием императорского манифеста от 19 февраля 1961 г. Чернышевский в своих «Заметках» о Некрасове так описывал реакцию поэта на опубликованный в газете манифест:
«В тот день, когда было обнародовано решение дела, я вхожу утром в спальную Некрасова. Он, по обыкновению, пил чай в постели. Он был, разумеется, еще один; кроме меня редко кто приходил так (по его распределению времени) рано. Для того я и приходил в это время, чтобы не было мешающих говорить о журнальных делах. – Итак, я вхожу. Он лежит на подушке головой, забыв о чае, который стоит на столике подле него. Руки лежат вдоль тела. В правой руке тот печатный лист, на котором обнародовано решение крестьянского дела. На лице выражение печали. Глаза потуплены в грудь. При моем входе он встрепенулся, поднялся на постели, стискивая лист, бывший у него в руке, и с волнением проговорил: “Так вот что такое эта ‘воля. Вот что такое она!” – Он продолжал говорить в таком тоне минуты две. Когда он остановился перевести дух, я сказал: “А вы чего же ждали? Давно было ясно, что будет именно это”. – “Нет, этого я не ожидал”, – отвечал он и стал говорить, что, разумеется, ничего особенного он не ждал, но такое решение дела далеко превзошло его предположения»[2].
Для «Современника» 1861 год стал временем «бури и натиска». Активная печать нелегальных материалов, арест М. Л. Михайлова – руководителя иностранного отдела журнала – и В. А. Обручева – гвардейского офицера, сотрудничавшего с изданием – за распространение революционных прокламаций, создание «Земли и воли» – тайной организации, идейным вдохновителем которой был Чернышевский и о создании которой Некрасов вряд ли мог не знать. Позже – болезнь и скорая смерть Н. А. Добролюбова, И. И. Панаева (соредактора Некрасова по журналу), арест Чернышевского и заключение его в Петропавловской крепости. Как итог, в середине июня по «высочайшему повелению» выпуск «Современника» был запрещен на восемь месяцев за «вредное направление», а позже, в 1866 г. после покушения на императора, журнал был закрыт навсегда.
1860-е годы станут для самого Некрасова временем поэм о крестьянской жизни, первыми из которых будут «Коробейники» – наиболее острая реакция поэта на «решение» крестьянского вопроса, сначала столь радостно принятого в либерально-демократических кругах – а венцом этого условного цикла станет поэма «Кому на Руси жить хорошо». В это же время Некрасов начинает серию «Красных книжек» – произведений Некрасова, которые распространялись среди народа по цене в 3 копейки, из которых сам Некрасов не получал ничего. Первой книгой в этой серии как раз стали «Коробейники».
Другим текстом в череде поэм о крестьянской жизни стала поэма «Мороз, Красный нос», первые наброски которой датируются осенью 1862 г., первая публикация в журнале «Время» – 1863 г., а итоговый текст в «Современнике» – 1864 г. По словам писателя П. Д. Боборыкина, на вечере Литературного фонда Некрасов заявил, что «его новое произведение не имеет никакой тенденции, почему он и просит слушателей не подозревать в нем никакой задней мысли, другими словами, никакого служения направлению. Мне хотелось, – сказал г. Некрасов, – написать несколько картинок русской сельской жизни; я попытался изобразить судьбу нашей крестьянской женщины; я прошу внимания слушателей, ибо «если они не найдут в моей поэме того, что я задумал, они ничего в ней не найдут»»[3]. Тенденцией Некрасов называет здесь изображение крестьянской жизни исключительно в мрачных тонах.
Нельзя сказать, что поэма «Мороз, Красный нос» лишена оптимистичных картин крестьянского быта (например, сны и воспоминания Дарьи, связанные с семьей и крестьянским трудом, проникнуты огромным восхищением и теплотой), но тем не менее общая тематическая и образная канва поэмы – горе, потери, скорби, тяжелый труд и тотальность смерти. Поэма делится на две части: в первой описываются похороны Прокла Севастьяныча, а во второй его жена Дарья едет за дровами после похорон и замерзает насмерть в лесу. Обе части объединены не только размышлениями поэта о «скорбной доле» крестьянки, но и схожими художественными приемами (например, антитеза реального или воображаемого прошлого, связанного с периодом летней жатвы и настоящего зимнего пейзажа, проникнутого образами смерти). Важной является для Некрасова связь Дарьи с православной культурой, которая выражается в ее походе за иконой, имеющей целебную силу, и с природой, что выражено не только ее смертью, замерзанием в лесной глуши, но и в эпизоде начала поэмы, когда Дарья сравнивается с колосом («Слеза за слезой упадает // На быстрые руки твои. // Так колос беззвучно роняет // Созревшие зерна свои…»).
Композиционно разделены в поэме пространства публичного и приватного: если в первой части поэмы присутствует обобщенный образ народа, который наблюдает за горем Дарьи и ее домочадцев, оценивает, выносит суждения о будущем, то вторая часть поэмы – в лесу – образует пространство скорби, где Дарья находит уединение и может позволить себе излить душу, поговорить с покойником и обрести покой (в прямом и переносном смысле). Подобное противопоставление обнаруживает себя также в описании коллективного обряда скорби – похорон – и индивидуального процесса проживания горя, что позволяет Некрасову обратить внимание читателя на противоречие в восприятии крестьянства как единого целого, общинной сущности, подчеркивая возможность искреннего переживания утраты лишь в уединении и одиночестве:
Великое горе вдовицы
И матери малых сирот
Подслушали вольные птицы,
Но выдать не смели в народ…
При этом начало поэмы делает судьбу Дарьи более типичной, чем исключительной, что позволяет Некрасову через описание индивидуального поднимать вопросы о жизни крестьян в целом. Эта черта поэтики Некрасова была сформирована еще на этапе работы над альманахами «Физиология Петербурга» и «Петербургский сборник». В центре поэмы находится не просто героиня, но характер, олицетворяющий, по Чернышевскому (см. «Эстетические отношения искусства к действительности»), народное представление о прекрасном – о красоте труда, трудолюбия, смирения. Вместе с фольклорной эстетикой, заданной не только приметами, плачами, народными способами лечения больного, но и образом Мороза, это позволяет поэме обрести позитивное звучание и эпическую перспективу, в противовес тяготеющей к трагизму фабуле.
Современная Некрасову критика отнеслась к поэме двояко. Признавая ее художественные заслуги, одни прочитывали ее как «беспощадную иронию», «злейшее отрицание» и «положительнейший nihil» (Н. М. Павлов, обозреватель славянофильской газеты «День»), другие говорили о созданном Некрасовым «высоком идеале» (речь шла о втором сне Дарьи), который сподвигает лирического героя на столь сильный протест против угнетения крестьян (В. А. Зайцев, газета «Русское слово»), третьи обвиняли Некрасова в романтизации крестьянского быта и нереалистичности изображаемых им картин (Н. Н. Страхов, журнал «Эпоха»). Спор современников быстро перешел от содержания самой поэмы к более широкому кругу вопросов, касающихся послереформенной жизни крестьян, что в очередной раз подчеркивает, насколько плотно вплетены тексты Некрасова в актуальный социополитический контекст своего времени.
Миф о декабристах и поэмы 1870-х
Для разговора о поэмах, написанных Некрасовым в 1870-е гг., вернемся немного назад. 26 августа (7 сентября) 1856 г. состоялась коронация Александра II, а уже в 1856 г. новоиспеченный правитель подписал амнистию декабристов (а также участников польского восстания 1830–1831 гг. и петрашевцев). На пороге Великих реформ сочувствие декабристам в среде либерально- и революционно-демократически настроенной интеллигенции лишь росло (хотя еще с событий на Сенатской площади декабристы в сознании многих являлись борцами за свободу, романтическими узниками и страдальцами). Временное смягчение цензурных ограничений в этот же период позволило выйти различным мемуарам декабристов и их жен (материалы декабристов публиковались, например, в журналах «Русский архив» (с 1863 г.) и «Русская старина» (с 1870 г.), а произведения слишком радикального характера печатались за границей при активной поддержке Александра Герцена.
