— Он уже должен быть дома, — Шелдон обратился к Мейбл, которая сидела в гостиной на диване, подобрав под себя ноги и читая воскресное приложение «Нью-Йорк таймс». Было уже очень поздно.

— Он же не указал время.

— Мы назначили день. По моим абсолютно точным часам, этот день истекает меньше чем через час. И тогда он начнет опаздывать.

— Он многое пережил.

— Я знаю, что он пережил.

— Нет, Шелдон. Ты не знаешь.

— Откуда тебе знать, что знаю я?

— Вьетнам — это не Корея.

— А что в нем такого некорейского?

— Я лишь хочу сказать, что ты не можешь представить, что он пережил, потому что, когда он войдет, он будет выглядеть как всегда.

— Вот что ты со мной сделала.

— Ты служил писарем.

— Ты не знаешь, кем я служил.

Мейбл скидывает журнал на пол и повышает голос:

— Ну и кем же ты тогда был, черт побери? Сначала говоришь одно, потом — другое. Хочешь, чтобы я тебя уважала? Хочешь, чтобы относилась с сочувствием? Хочешь, чтобы я наконец поняла, почему ты во сне все время кричишь: «Марио»? Тогда расскажи мне.

— Я делал, что мне приказывали. Вот и все, что тебе следует знать.

— Потому что так поступают мужчины?

— Тебе не понять.

— Я иду спать.

— Я буду дожидаться его.

— Зачем? Чтобы, когда он вернется с войны, первое, что ты ему скажешь, было: «Ты опоздал»?

— Ложись спать, Мейбл.

— Разве ты не рад встрече с ним?

— Я не знаю.

Рассерженная Мейбл отправилась в спальню.

— Я даже не понимаю, что это значит, Шелдон. Я говорю серьезно.

— Я тоже.

Пока его родители ссорились, Саул сел в последний поезд пятого маршрута от Юнион-сквер до Беверли-роуд в Бруклине. Всю дорогу он не отрывал взгляда от своих рук.

Женщина, которая в итоге стала матерью Реи, жила вместе с родителями на втором этаже дома, стоявшего на таком крошечном участке, что можно было передавать соседям туалетную бумагу, не вставая с унитаза.

Одежда была великовата Саулу, за время службы на Меконге похудевшему на девять килограммов. Он стоял перед домом и смотрел на темные окна, словно подросток в надежде перепихнуться. Они познакомились в автобусе четыре года назад. В неуклюжем сближении юности они не выбирали и не отвергали друг друга. По мере развития их отношений они не смогли по-настоящему ни сблизиться, ни расстаться, потому что все это им казалось таким значительным. Так они и плыли по течению. Изменяя друг другу и раскаиваясь. Потом он уехал во Вьетнам.

Саул подобрал камешек и метнул его в окно. С таким же успехом это могла быть и граната. Последовал бы взрыв, и он вернулся бы в лодку. Но это была не граната. Это был камешек.

Она открыла окно почти сразу и выглянула.

Наверное, все парни так поступают, подумал он.

— Ой, черт меня побери, — сказала она.

— Возможно, — отреагировал Саул.

На ней была рваная майка с названием группы, о которой он никогда не слышал. Майка была просторная и болталась на ее теле. Лицо ее отличалось особенной бледностью. В свете уличных фонарей он мог различить контуры ее грудей.

— Так ты вернулся.

— Что бы это ни значило.

— Что ты хочешь?

— Увидеть тебя.

— То есть ты хочешь меня трахнуть. Солдат-герой вернулся с войны со стояком. Так?

— Детка, я пойму, что я хочу, только после того как это получу.

Эта фраза почему-то вызвала ее улыбку.

— Заходи с задней двери.

И он зашел.

Когда он оказался на ней, и внутри нее, и его руки сжимали ее бедра, а глаза были закрыты, он услышал ее голос:

— Если я залечу, он будет твой, понял?

В тот момент он решил, что ребенок будет от него, а не от кого-то другого. Что в последнее время она ни с кем не встречалась. Что между ними все же что-то было. Что прошлое имело значение.

Через несколько месяцев, когда ребенок будет расти во чреве матери, Саул погибнет. Он так никогда и не узнает, что она не имела в виду их прошлое. Она говорила о будущем.

Когда Саул появился на следующее утро в семь тридцать в отчем доме, его отец спал в кресле в гостиной. Подруга вытолкала Саула из койки спозаранку, чтобы ее родители не узнали, что он провел с ней ночь. Она настаивала, заплатив свою часть аренды, что может делать у себя наверху все что ей вздумается. Но ее отец жил представлениями другой эпохи. Он говорил о том, что происходит «под его крышей» и о том, что «никогда его дочь» не навлечет «позор на семью».

Этим оборотам не было места в словаре 1973 года. Поэтому они продолжали играть каждый свою роль, не слыша друг друга и надеясь, что как-нибудь разберутся с последствиями. Но беременность в корне изменила ситуацию. С последствиями разобраться уже не представлялось возможным. Некоторые детали ее отношений с родителями, знай это Рея, могли бы объяснить то, что она хотела бы понять, но так никогда и не узнала. Эта загадочная женщина была чужой Саулу и навсегда останется чужой Рее.

Саул тихо вошел в квартиру, стараясь никого не разбудить. Свой зеленый вещмешок он перевесил на левое плечо, пока, по обыкновению, сражался с замком, пытаясь вытащить из него ключ. Фокус был в том, чтобы слегка повернуть его от центра по часовой стрелке и покачать.

Трудясь над замком, Саул вдыхал запахи дома, что вызвало у него тошноту. Вместе с запахами детства впервые в голову пришла мысль:

Я не могу.

И в тот момент, когда он пытался облечь эту мысль в слова, раздался голос его отца:

— Добро пожаловать домой.

Наконец ключ удалось вытащить, и Саул закрыл входную дверь. Он шагнул вправо и заглянул в гостиную, которая ничуть не изменилась с тех пор, как он последний раз тут бывал. Отец был в какой-то бесформенной бесцветной одежде, лицо вытянулось и казалось усталым.

Саул положил вещмешок рядом с зонтиком и расправил плечи. Он глубоко вдохнул, втягивая в легкие прошлое, где ему не было места.

— Спасибо.

Отец остался в кресле.

— Выглядишь неплохо, — заметил он.

— Ну да, — сказал Саул.

— Ты голоден? Кофе будешь?

— Да нет, не думаю.

— Ты не думаешь или не будешь?

— В чем разница?

— Сядь, — Шелдон указал на диван, где накануне, подогнув под себя ноги, Мейбл читала журнал.

Спокойствие отца обнадеживало — казалось, он понимал, что там происходило. Но Саул так никогда и не узнал, что его отец делал в Корее. На его вопрос отец обычно отвечал: «Я делал, что мне приказывали». Это ничего не проясняло. Теперь же это было особенно важно: понять, что у них могло быть общего. Что именно понимал его отец. Что вообще можно было понять.

— Как ты? — спросил Шелдон.

Саул провалился в мягкие диванные подушки, но все равно было видно, как он пожал плечами.

— Да не знаю. Я как-то еще не освоился тут.

Шелдон кивнул:

— Когда я вернулся, я взял фотоаппарат и уехал. Тебе, возможно, надо чем-то заняться.

— Скорее всего.

— Ты уже думал об этом?

— Даже не начинал, — Саул помолчал, а потом спросил: — Что ты обо всем этом думаешь?

— Я об этом не думаю.

— Это не выход. Я кое-что видел, пап. Я кое-что делал. И это не спрячешь в коробочку. С этим надо разобраться.

— Ты делал то, что делал, и видел то, что видел, потому что об этом тебя попросила твоя родина. Ты ей служил. Так поступают мужчины. А теперь все кончено. Постарайся вернуться назад. Вот и все.

— Я знаю, как пахнут горящие тела.

— Это все в прошлом.

— Этот запах сохранился на моей одежде.

— Так постирай ее.

— Не в этом дело.

— А должно быть в этом. Ты понимаешь, что там произошло? Таких, как ты, немного. Ты должен забыть Вьетнам, вернуться в Америку и войти в образ.

— Таких, как я, десятки тысяч.

— Но они не евреи.

— А это-то тут вообще при чем?

— При всем. Мы как дьяволы сражались во Вторую мировую. Мы рвались на войну. Но в Корее нас уже было меньше. А теперь? Все евреи в колледжах. Все там, протестуют против войны. Гражданские права, рок-н-ролл и травка. Мы не выполняем свой долг. Мы становимся слабыми. Мы теряем завоеванные позиции.