Влюбляешься и наполняешь свой эфемерный мир воображаемым чувством, погружаешься в его пленительно-сапфировые воды, срастаешься душой с невидимыми гранями и растворяешься в мимолетной сладости, принимая рисованную буйной фантазией картинку за настоящую жизнь и подлинную реальность.
Я мечтала о любви, я хотела любви, я требовала любви! Неземной, всепоглощающей, безграничной. Я желала безумств и жаждала, чтобы любили меня, искреннюю и неподдельную, смешную и странную, мечтательную и немирскую, постоянно сбегающую в иллюзии от зачерствевшего бестрепетного мира. Я отчаянно хотела быть любимой, хотела, чтобы другой человек, а именно этот циничный реалист и прагматик, своей любовью заполнил пустоту в моем сердце, наполнил светом смысла темноту моего сознания и заглушил эту жажду, не понимая одного, что из пустого сосуда невозможно напиться.
Мы стали общаться чаще – короткими фразами на общественной кухне, мимолетными встречами у подъезда и содержательными диалогами в моем воображении. Сталкиваясь в длинном коридоре, до половины выкрашенном синей краской, мы мило здоровались: я загадочно улыбалась, пытаясь справиться с душевным волнением, а он подмигивал, отпускал комплименты моей внешности или мимоходом шутил. Случайно встречаясь во дворе дома или на площадке у круглосуточного магазина, где по вечерам собирается праздношатающаяся молодежь, мы обменивались словесными рукопожатиями, ничего не значащими репликами, долгими взглядами и расходились каждый к своей компании – он к шумным друзьям, я – к ждущей в кафе подруге.
Я верила в нашу зарождающуюся любовь, принимая красивые слова за искренность общения, пустые разговоры за крепкую дружбу, а редкие встречи за глубокую привязанность. Наивно верила в наши сплетающиеся ветвями и корнями отношения и упрямо не желала обращать внимания на крадущуюся в сердце тревогу, скребущую липкими когтистыми лапками, что оставляли внутри гнойные зудящие царапины.
Сидя в своей комнате одинокими вечерами и пытаясь сосредоточиться на лингвистических науках, чутко прислушивалась к тишине пустого коридора и долгому молчанию стен, в ожидании, когда его громкие шаги нарушат безмолвное спокойствие скрипучих половиц, звучащих в такт моему учащенному пульсу. Я научилась узнавать его поступь среди множества пружинистых, шаркающих, загребающих правой ногой и суетливо семенящих походок. Она, как нота «до» в контроктаве, как низкий грузный звук в мелодии шагов, тяжелая и неизбежная, измеряющая прочность пола, словно бьющая молотом о наковальню.
Он приходил поздно и часто приходил не один. От колкого цокота высоких каблуков душа в напряжении замирала, боясь вздохнуть, боясь пошевелиться, боясь выдать свое присутствие бешеным стуком сердца, которое слетало с петель от вибрации громкого голоса, ломающего тонкие стены грудной клетки. В эти бессонные ночи она тосковала и выла на луну, изъедала себя ревностью и доводила до самоистязания. Но чем чаще он приводил к себе женщин, тем сильнее разгорались чувства, тем отчаяннее сжигал меня неуправляемый пожар, раздуваемый северным ветром. Я болела им, как проказой, и была зависима от своих разъедающих душу эмоций.
Мы не столько любим, сколько любим страдать от любви. Мы подсознательно требуем боли, которая, как электрический разряд дефибриллятора заставит сердце биться, пульсировать, каждой молекулой осознавать, что оно есть, где-то здесь, между сплетенными канатами мышц и скрученными проводами артерий, под костной решеткой ребер и слоем красивой модной одежды.
Пока сердце бьется спокойно и ровно, пока не тревожит и не кровоточит, мы не слышим его, не ценим, и придаем значения не больше, чем здоровому пальцу или ноге, но как только боль, ревность, безудержная страсть вонзят зубы в мягкую плоть, пытаясь оторвать кусок и обескровить, эта мышца размером с кулак становится смыслом жизни и заполняет все пространство нашего существования. Мы не чувствуем сердце, пока оно не заболит, не испытываем любовь, пока она не нанесет нам смертельную рану, и сознательно выбираем тех, кто сделает больно, кто доведет до исступления и даст нам то, чего мы так отчаянно хотим – страдать от любви.
Поздними вечерами, когда любопытные соседи ложились спать, я выходила на общую кухню в очередной раз что-нибудь переварить или пережарить, в надежде, что он тоже не спит и выйдет со мной поговорить. Иногда он приходил, и мы стояли, прижавшись к подоконнику, и рассуждали о чем-то важном и бессмысленном одновременно.
Эти разговоры ни о чем, которые невозможно пересказать или вспомнить на следующий день, стали важной частью моей жизни. Весь день я с нетерпением ждала вечера, вспоминая наши окутанные розовой дымкой встречи, продумывала каждую реплику возможных диалогов, щекочущих тонкими перышками флирта кожу внизу живота, представляла романтические позы, намеки, движенья и уже не могла различить еле заметную грань, отделяющую воспоминания от вымысла.
В один из таких вечеров, когда луна таращила в окно пронзительно-огромный желтый глаз, с любопытством разглядывая, как я, склонившись над книгой в нетерпеливом ожидании, блуждала невидящим взглядом по одним и тем же не проникающим в сердце строчкам, он медленно зашел на кухню и лениво зевнул:
– Привет, любительница поздно покушать. Опять не спишь?
– Давно тебя не видела. Где ты пропадал все выходные? – хотела сказать, что так долго ждала встречи, что соскучилась и безумно рада его видеть, но только скованно улыбнулась, боясь выдать настоящие чувства. Истосковавшееся сердце забилось быстрее, стараясь запомнить оттенки короткого мгновения встречи и высечь в памяти каждую черточку его лица, каждый полутон его голоса.
– По выходным я ночую у подруги.
По телу прошла ледяная дрожь, словно в тонкую кожу впились сотни острых иголок, разрываясь внутри на мелкие осколки.
– У тебя есть девушка? – каждое слово давалось с трудом, застревая в пересохшем горле.
– Тебя это удивляет? – он сощурил правый глаз и лукаво улыбнулся.
– Нет. Просто не видела ее никогда…
– Ты за своими книжками вообще ничего не замечаешь, – несмотря на кажущееся добродушие, его улыбка напоминала хищный оскал и вызывала неприятный озноб, покрывающий острыми мурашками холодные плечи.
Что я знала об этом незнакомом человеке у окна, так уверенно спрятавшем руки в карманах штанов? Всегда погруженная в поэзию чувств, в житейской прозе постоянно ищущая лирику, я не различала за образом, созданным легкокрылым воображением, настоящего человека, и видела только то, что нарисовало на палитре фантазий мое сердце. Кто он, чем живет, кого любит этот реальный человек из плоти и крови? Знала ли его по-настоящему? Его ли любила?
За окном была ночь. Желтый свет фонарей, расплывающийся длинными мерцающими лучами, отражался тусклыми размытыми пятнами на мокром асфальте. Сквозь грязное стекло, оправленное в деревянную облупившуюся голубой краской раму, свет искажался, застревая в серых размазанных каплях, блек и не смело проникал в дрожащий зрачок. Небо было покрыто сизыми разорванными тучами, недавно освободившимися от тяжелого бремени дождя. Несмотря на эти мрачные лохмотья, небу дышалось легко. Его свежее холодное дыхание проникало под кожу, остужало сердце и затягивало разум в необозримые высо́ты черной бесконечности.
Я уже не слышала, что говорит собеседник. Его слова, словно звуки фальшивой музыки, доносились издалека и, не касаясь замечтавшегося сердца, обрывками тихой мелодии замирали в ночной тишине, несозвучные и безответные.
– Ты согласна? – неожиданно резкая интонация вернула на грязную кухню, где на стене, выложенной голубой плиткой и поросшей зеленым грибком, висели в ряд три пожелтевших отбитых эмалированных раковины, где с потолка свисала пыльная паутина, под которой одиноко стояли две покрытые сальным нагаром плиты и расшатанный стол, застеленный выцветшим куском цветной клеенки.
– Да… конечно…
– Ты сегодня какая-то странная, влюбилась в кого-то? – он пристально смотрел в глаза, рисуя алой краской пульсирующие пятна на щеках.
