Больше всего боюсь заблудиться во сне, когда с трудом поднявшись с постели, включив свет и начав заниматься обычными делами, вдруг обнаруживаешь, что ноги налились тяжестью, и каждый шаг дается с трудом, что мозг, словно под толщей соленой воды, замутнен и туго соображает, что предметы неестественно размыты и каждый звук, как невнятный отрывистый шум, доносится откуда-то слева издалека. Но, даже почувствовав, что все еще спишь, закованный властью тяжелой дремы, даже осознав, что потерялся где-то между зыбью и явью, застряв в безвременье и пустоте, все равно никак не можешь проснуться.
Обычно пощипываю себя за запястье или предплечье, в надежде почувствовать легкое покалывание кожи и чтобы убедиться, что я здесь, в своем теле, а душа не плутает в лабиринтах загадочных снов и способна вырваться из крепких оков бессознательного. Но сейчас даже острая физическая боль, впившаяся ногтями в онемевшую ногу до синяков и кровоподтеков, не могла вырвать из жуткого оцепенения, стоящего за спиной живым воплощением ужаса, незыблемым и леденящим. И как бы я не вжималась в холодную стену, оно не исчезало, а, наоборот, ширилось и росло, словно питалось моим инстинктивным страхом.
Наблюдая, как в двустворчатое тусклое окно призрачным светом вливается белесая луна, растекаясь по полу длинными тенями, тревожной тишиной и щемящим одиночеством, стала постепенно приходить в себя. Вокруг все та же маленькая одиннадцатиметровая комната с белыми обоями на стенах и зелено-красным паласом на истертом, местами порванном линолеуме; все тот же компьютерный стол, стоящий в углу у окна, и одноместная панцирная кровать, скрипучая и продавленная под тяжестью бессчетных лет эксплуатации; все тот же старый массивный шкаф и деревянный книжный стеллаж, уставленный десятками потрепанных и видавших виды книг. Они стоят вплотную друг к другу, выпячивая цветные и белые торцы с потускневшими буквами, красуются разорванными и бережно заклеенными обложками, пряча в темноте форзацев свои исчерканные или нечитанные листы, и с нетерпением ждут, когда теплые заботливые руки заберут их с тесной полки и раскроют на первой странице, разрешив снова благоухать пьянящей типографской краской смешанной с многолетней пылью.
Мое никчемное земное существование отчетливо проступало в контурах этой пустой и одинокой комнаты, уныло застывшей в однообразии и неприглядной серости.
Душа, обладающая незаурядными силами и способностью творить, созданная для великих свершений и выдающихся событий, требовала высоты и полета, но, заключенная в телесную оболочку ничем не примечательного человека, придавленная грудой страхов, комплексов и сомнений, была обречена на убогое существование, словно птица, запертая в крошечной клетке, не позволяющей расправить могучие крылья. Это болезненное противоречие мучило и жгло изнутри, гноилось и нарывало, заставляя изъедать себя бесконечными вопросами – для чего живу? В чем смысл моего существования?
Картина обыденной реальности до обиды банальна: лучшую треть жизни учиться точным и гуманитарным наукам, вторую – упорно работать, зарабатывая на еду и недолговечный антураж, последнюю – болеть, стареть и умирать. А все для чего: чтоб в погоне за славой, карьерой, деньгами загнать, как гнедую, нетленную душу, куда-то бежать или плыть ненатужно, безмерно просить, не имея терпенья, жевать и проглатывать без насыщенья. И, вот, когда станет темно и не важно, когда остановится стрелок теченье, ты вдруг осознаешь, что прожил напрасно, впустую потратил бесценное время, чего-то не сделал, кого-то не встретил, и все, что достиг, несущественным хламом останется после тебя на планете. И боль сожаленья уже не оставит: жизнь кончилась – не изменить, не вернуть, не исправить.
Так и живу, плетусь в потоке человеческих масс к своей смерти, ступая тихой, неприметной и не оставляющей следа поступью. И каждый день, такой же, как вчера, безликий, безрадостный, бесцветный, стремительно проносящийся мимо переполненным трамваем. Года утекают сквозь пальцы, как вода, как сухой песок, оставляя тонкий бесполезный след, иллюзию следа, расплывчатый намек…1 Чувствую незначимость своей жизни, дикую и болезненную бессмысленность своего существования – этого незаметного проживания в съемной квартире, не в своей квартире, не обжитой, не уютной и втридорога переплаченной своим временем.
Но пора вставать.
Пора вытаскивать себя из постели, отдирать ото сна и собираться в университет на лекцию и семинары. Как же я не люблю это время суток, когда приходится собирать все свое мужество, чтобы откинуть тяжелое одеяло и опустить затекшие ноги на холодный пол; когда леденящий утренний озноб с остервенением набрасывается на теплое тело и жадно впивается под кожу, покрывая ее колючими мурашками и покалывающими судорогами, заставляющими непроизвольно вздрагивать от каждого шага. Ужаснее всего, что туалет и раковина в общежитии находятся на этаже, и для того, чтобы умыться и привести себя в порядок нужно выйти из холодной комнаты в еще более холодный коридор.
Этот длинный, по-настоящему «общажный» коридор, с облупившейся штукатуркой и облезлой синей краской, хорошо продуваемый сквозняками со всех сторон и утыканный через каждые полметра убогими комнатами, в которых жили студенты, семейный пары и одинокие работники ЖКО, всегда вызывал во мне содрогание и неприятную дрожь.
Каждое утро в этом промерзшем до железобетонных плит узком пространстве необходимо выстаивать приличную очередь в уборную, встречаясь лицом к лицу с недовольными и озлобленными соседями; каждое утро приходится смотреть на их помятые физиономии и слушать удрученные вздохи, раздражающие причитания и громкую ругань, доносящуюся отовсюду из закрытых дверей.
Стараясь не замечать эту невыносимую серость и убожество будней, как всегда погружаюсь в свои мысли или ищу спасение в фантазиях и грезах, сбегая в иную реальность, созданную уставшим от уродливой обыденности мозгом. Только в мечтах о живописных путешествиях и далеких странах, о волшебных свершениях и поразительных сюжетах прекрасного будущего, о радостных встречах с интересными людьми и безупречной сказочной любви я чувствую себя счастливой и живой.
Мой придуманный мир наполнен глубоким смыслом и яркими красками, здесь бурлят чистые эмоции и истинные чувства, и каждый миг этой воображаемой жизни намного значимей и ценнее, чем все мои вместе взятые утра.
Действительность же моя похожа на туманный и размытый сон, на тяжелый беспробудный кошмар, чей монотонный круговорот засасывает все глубже в бесцветное и безэмоциональное болото повседневности. Душа сжимается в беспомощный комок, забиваясь в самый темный и пыльный, заросший вековой паутиной, угол моей сущности, и уже не пытается проснуться или вырваться из этой зыбучей обволакивающей рутины. Несмело мечтая о свободе и солнечном свете, она прячется где-то в сырых и кромешных подвалах хилого тела, которое, как заведенный робот, машинально ходит, бездумно говорит и натяжно смеется2.
Не потому ли, мои сны намного ярче моей безнадежной реальности? Подобно мечтам, они полны жизни, впечатлений и переживаний, порой кажется, что можно дотронуться рукой и почувствовать плоть, уловить запахи, осязать материю видимого. Каждой четкой деталью, выверенной до мелочей, каждым мельчайшим шорохом, тонко касающимся слуха, каждой невероятной историей, пронизанной притягательной тайной и символичными знаками, они напоминают жизнь, которую я бы хотела прожить.
Меня неудержимо манят сны, эти красочные и неповторимые миры, такие странные и загадочные, такие ужасающие и страшные, но всегда живые и захватывающие, намного реальнее и осмысленнее моей настоящей жизни. Они оставляют в душе неизгладимый отпечаток, в отличие от прошедших дней, которые полностью стираются из памяти или остаются размытым пятном на ветхой одежде, висящей в затхлом чулане мозга.
Наконец, наскоро одевшись, отбросив беспорядочный ворох мыслей и, как всегда, не успев позавтракать, я вырвалась из четырехстенного плена на улицу. Там снова осень. Не та осень, которую так люблю за желто-красную, шелестящую под ногами и перешептывающуюся над головой, листву, за морозную свежесть и прохладу сухого воздуха, за высокое чистое небо и легкую, слегка давящую сердце грусть.
