Оглядевшись, Илья Алексеевич заметил, что в зале стало светлей и прибавилось народу: распахнув гардины, уборщики собирали бокалы с кофейных столов и выметали окурки. Маркер в белых перчатках ходил от доски к доске и стирал результаты вчерашних финальных партий. Жарков вертелся у соседнего стола и подавал глазами неясные знаки.

– Это я, – ответила студенту бильярдистка.

– Я пришел на занятия, – смущаясь, пролепетал юноша, и румянец залил его щеки.

Голос студента походил на пудру, а во вкусе Ардов ощутил ванильную карамель.

Найденова обернулась к Илье Алексеевичу и приподняла бровь:

– Так вы не на урок?

Он кашлянул и взялся за сюртук.

– Виноват. Чиновник сыскной полиции Ардов, – представился он. – Неподалеку найден труп мужчины, я веду расследование.

Прежняя игривая приветливость барышни улетучилась. Она отложила кий и устремила на молодого человека напряженный взгляд, словно хотела вспомнить нечто важное.

– Тот самый мужчина с бакенбардами?

Ардов кивнул.

– Здесь кого-то убили? – осторожно поинтересовался карамельный студент.

Неотрывно глядя в глаза сыщику, Найденова произнесла низким бархатистым голосом:

– Здесь убивают только скуку, да и то – не насмерть.

Ардов не стал отводить взгляд, решив дождаться, чем кончится эта весьма увлекательно разыгрываемая сценка. По языку растекся горьковатый вкус миндаля и чернослива – так обычно бывало, когда Илья Алексеевич сталкивался с неискренностью или откровенной ложью. Сейчас он никак не мог отделаться от ощущения, что участвует в театральной постановке, хотя и без зрителей, если не считать розовощекого юношу в тужурке.

О том, что перед ним артистка, Ардов подумал сразу, как только увидел девушку в бильярдном клубе – для обычной демимонденки[6] она была слишком уверена в себе. Оказаться в компании заводчиков и предпринимателей, стекавшихся по вечерам в подобные клубы подальше от семьи в поисках развлечений, приличной барышне было решительно невозможно, но к артисткам это правило не прикладывалось – они были желанными гостьями даже в великосветских кругах; знакомства с ними, не стесняясь, искали весьма знатные господа, а богатые подношения ради хотя бы единственного взгляда считались делом самым обычным – так публика поощряла талант, исключая его носителя из обычной системы норм и приличий. И хотя женитьба на артистке для мужчины с родословной не приветствовалась, исключения все же случались, а уж на романтические отношения вне официальных уз общество смотрело вполне благосклонно – чего стоил один только роман цесаревича с артисткой императорского балета, о котором некоторое время назад судачил весь Петербург.

– Снимите вашу тужурку, – наконец обратилась Найденова к новому ученику, отвернувшись от Ардова.

Поклонившись, Илья Алексеевич устремился к выходу, на ходу надевая сюртук.

Увидав, что приятель наконец бросил несвоевременный и явно затянувшийся флирт, Жарков, изнывавший у дверей в нетерпении, поторопился через вестибюль на улицу.

– Что маркер? – спросил сыщик, найдя криминалиста на крыльце перед синей дверью. Во время урока бильярдного мастерства он приметил, что Петр Павлович учинил допрос седовласому старику в перчатках.

– Тетеря сонная! – досадливо отозвался криминалист. – «Ничего не видел, ничего не слышал», – перекривил он губы, изображая бесполезного старика.

Петр Павлович развернул носовой платок и показал бильярдный шар.

– Вот, захватил на всякий случай. Кажется, есть подозрительные следы.

Оказалось, Жарков успел с лупой изучить все шары в бильярдной, за исключением, разумеется, стола, где Найденова давала уроки начинающему бильярдисту.

– Вполне мог послужить орудием убийства… – Криминалист указал на темные щербинки на гладкой поверхности костяной сферы. – А у вас что?

– Чернослив и миндаль, – пробормотал Илья Алексеевич, отправив за губу маленькую пилюльку из колбочки, вынутой из чехольчика в кожаной манжете на левом запястье.

Ощутив во рту освежающий малиновый вкус, он, спохватившись, поправился:

– Я хотел сказать, госпожа артистка, возможно, что-то знает, но предпочитает помалкивать.

Жарков понимающе кивнул.

Пилюльки, корректирующие неконтролируемые приливы вкусовых галлюцинаций, разработал доктор Лунц из швейцарской клиники, где Ардов провел некоторое время после одного трагического обстоятельства в своей жизни. Профессор был чрезвычайно вдохновлен изучением феномена, при котором раздражение в одной сенсорной системе у пациента приводило к непроизвольному отклику в другой. Но ни раскопать истоки этого сбоя, ни разработать механизмы управления спонтанными реакциями доктору так и не удалось: какой-нибудь случайный лай дворняги за окном все так же легко мог испортить Ардову завтрак, превратив кофе в куриный бульон.

Белые горошинки были распределены по трем колбочкам и помогали уравновесить приливы кислоты, горечи или соли.

– И вот еще…

Ардов протянул котелок, который захватил из гардеробной при выходе.

– Не наш ли покойник оставил?

– Проверим.

Жарков раскрыл и подставил саквояж.

– Странная борода, не находите? – задумчиво произнес Ардов.

Жарков поднял недоуменный взгляд и понял, что Илья Алексеевич смотрит куда-то в сторону. У угла дома околачивался нелепого вида человек в старом кафтане и с косматой бородой, которая явно не шла к его щуплой фигуре. Заметив, что его рассматривают, бородач резко отвернулся и изобразил, будто чистит прутиком подошву сапога.

Петр Павлович сделал шаг и обратился к незнакомцу, возвысив голос:

– Любезный, можно вас на минуточку?

Вздрогнув, бородатый прохожий как-то боком попятился к углу дома, за которым и скрылся.

– Ардов, вы не знаете, что означает кабан?

Вопрос немало озадачил сыскного чиновника. Выглядел он тем более странно, что прозвучал в кабинете обер-полицмейстера, прямо под ростовым портретом государя Николая Александровича в коронационной мантии. Сюда Илью Алексеевича доставили в черной карете два крепких молчуна в одинаковых костюмах прямо от синих дверей бильярдного клуба «Пять шаровъ». В руках начальник столичной полиции мял какую-то записку с неровными строчками.

– Простите? – Илья Алексеевич не был уверен, что не ослышался.

– Я имею в виду, какое символическое значение имеет голова вепря? – убрав записку в стол, сановник выбрался из кресла с резным орлом на спинке и прошелся вдоль длинного стола, у начала которого стоял Ардов.

– Для римлян и греков вепрь символизировал борьбу и разрушение, – продекламировал Илья Алексеевич, отыскав в памяти нужную страницу «Британники»[7]. – У индусов выступает третьей инкарнацией Вишну, который в этом образе спасает землю от хаоса. В буддизме свинья помещена в центр колеса существования и олицетворяет неведение – одну из трех иллюзий, которые мешают человеку достичь нирваны.

Ответ произвел впечатление на Августа Рейнгольдовича, но оставил чувство неудовлетворенности.

– А что насчет православных?

Честно говоря, мнение святых отцов насчет кабана Ардову было неизвестно, поэтому он выдвинул гипотезу, наделив животное одним из наиболее порицаемых грехов:

– Православные видят в кабане символ чревоугодия – низменное, грубое существо.

– Да-с… – неопределенно выдохнул обер-полицмейстер. – Ну, не удивительно…

Он походил в задумчивости по кабинету.

– А у католиков?

– Брутальность и похоть, – уверенно ответил Илья Алексеевич, также не имея на то достаточных оснований.

Ответы сыскного агента никак не развеяли замешательства, в котором пребывал хозяин высокого кабинета. Обстановка вообще выглядела странной. Мелкий полицейский чиновник одной из самых неблагополучных частей города не мог оказаться в кабинете обер-полицмейстера ни при каких обстоятельствах – слишком велико было расстояние между статскими чинами этих фигур. Между тем всесильный начальник столичной полиции почему-то счел нужным вызвать к себе именно этого сыщика, причем велел сделать это неприметно.