Аким думал, гадал, где теперь появиться дикарь, и угадал. И место угадал, и время угадал, всё угадал. Он развернулся ровно на запад и поднял дробовик. И тут же в двадцати метрах над небольшим барханом появилась голова дикаря.

Саблин начал первый поднимать оружие, а выстрелили они почти одновременно. Что с ним произошло, он понять не мог. Двадцать метров! Голова человека! Видно отлично! Солнце не в глаза! Картечью! Как он мог не попасть – непонятно. Неужели от раздражения и волнения руки дрожали? В общем, картечь ударила на двадцать сантиметров ниже, вся горсть в песок ушла.

А дикарь не промазал. Аким почувствовал сильный удар в грудь. Чуть ниже горла, в самый верх грудины. У штурмовиков кирасы утяжелённые, самые толстые из всех кирас. И с ребром жесткости от горла и до самого низа. Пуля вмяла ребро, но пробить карбидотитан со слоем пеноалюминия не смогла. У урядника перехватило дыхание, настолько сильный был удар, но он, передёрнув затвор, смог выстрелить ещё раз. Теперь он бы точно попал, будь голова дарага всё ещё над барханом.

– Попал? – С надеждой спрашивал Сашка.

А Саблин едва мог дышать после такого удара, в глазах темно, он сидел и вставлял патроны в пенал дробовика.

– Ну, Аким, попал? – Не унимался пулемётчик.

В горле ком, Саблин сглотнул слюну собираясь ответить, и тут над всей пустыней раздался крик или звук:

«Дарг-дарг-дарг-дарг-дарг-дарг-дарг-да-а-арг…»

Это было похоже на какой-то быстрый клёкот или даже на высокий, неприятный, надрывный визг, трудно было понять, как этот звук вообще можно произвести человеческим речевым аппаратом. Так орали в степи дарги, за этот звук их так и называли.

– На помощь зовёт, ты его задел, что ли? – Спросил Сашка и в его голосе опять звучала надежда.

– Нет, – прохрипел Саблин, он всё ещё не мог прийти в себя после полученного удара.

«Дарг-дарг-дарг-дарг», – снова неслось над пустыней.

– Вот зараза, звонкий какой, – Каштенков встал и вслушался.

И Аким тоже вслушивался, только вот гранату взял, вырвал чеку:

Подержал её в руке: раз, два… Дальше ждать не стал, кинул её за длинный бархан, туда, где заливался дикарь. Кинул на слух, на удачу.

«Дарг-дарг-дарг-дарг», – хлоп… И стало тихо.

Саблин схватил щит и дробовик и бегом, морщась от боли в горле и почти задыхаясь, скатился со своего бархана, полез на следующий, затем ещё на один и уже за ним увидел дикаря.

Аким закрылся щитом, целился, но… Не выстрелил.

Дарг сидит на одном колене, вторая нога вытянута, а винтовка лежит от него метрах в трёх. Аким спускается с бархана, держа дикаря на прицеле. А дикарь совсем мальчишка, лет пятнадцать, потому таким мелким казался. Чёрные, тугие, густые волосы собраны в пучок на затылке, он совсем голый, только пояс и старая, китайская разгрузка на груди. Дарги известны своими густыми, окладистыми бородами, у них даже горло заростает щетиной. А у этого ничего нет. Сопляк. Он сидит и скалится, смотрит на Акима с весёлой ненавистью. Для него всё это игра.

Вот только вся его левая рука и левый бок подраны осколками, кровь течёт. А из голени левой ноги, из серой пятнистой кожи торчит белоснежная кость, с которой капают ярко красные капли.

Прибегает Каштенков. Видит дикаря.

– Добегался, сволочь, – радуется он. – Это тебе, животное, не степняков в пустыне сторожить, мы, брат, пластуны. С нами не забалуешь.

Дарг его вряд ли понимает, но он вдруг начинает смеяться, смех этот показной, через боль, видно, хочет показать им, что боль ему нипочём и смерти он тоже не боится. Что-то лопочет на своём, отвечает пулемётчику, даже тянет к нему руку… Но…

Тихо хлопает пистолетный выстрел, у дикаря вырывается красный фонтан из головы. Он валится на землю. Некогда им его слушать. Аким прячет пистолет в кобуру. Поднимает винтовку дарга, втыкает ствол в песок, поглубже, и жмёт на курок. Нельзя оставлять оружие врагам. Ствол вражеской винтовки разорвало, он удостоверится, что оружие больше не пригодно для стрельбы, отбрасывает его. А Сашке ничего говорить не нужно, Сашка, хоть и пулемётчик, но всё-таки пластун. Он уже вытащил лопатку, два движения, и яма готова, он скидывает ранец, достаёт оттуда противопехотную мину. Со знамением дела поставил её, взвёл, засыпал землёй. Готово. Он потоптался по месту, где установил мину, для маскировки. Мина активируется только через минуту.

– Жрите, черти пятнистые, – Сашка доволен.

Саблин тоже. Они уходят, заходят забрать ранец Акима, который всё ещё лежит на бархане, там, где он его оставил. И почти бегом отправляются к реке. До неё осталось всего пять километров. Уже меньше пяти.

Да, сил совсем мало, ветер разогнал облака, скоро четыре часа, солнце жарит немилосердно. Теперь и хладоген понадобился, в костюмах больше тридцати. Тридцать три, и при большой физической активности тепловой удар гарантирован. Если идти быстро, нужно сбивать температуру в броне до двадцати восьми.

Но как продержать двадцать восемь градусов внутри, если снаружи сорок два, и до пяти часов вечера ниже сорока уже не будет. Только расходуя хладоген. Сашка идёт впереди, Саблин идёт за ним и замечает, что он стал заметно припадать на обе ноги. Так всегда бывает от большой усталости. Привода в «ногах» работают как положено, но вот сами ноги, человеческие мышцы, не тянут, ленятся, уже не прижимают датчики как следует. И кажется, что человек в броне идет, не разгибая колен. Это усталость. Пулемётчик уже не спит больше тридцати часов. Саблин и сам уже не в лучшей форме, но он не даст ни ему, ни себе поблажки, ведь за ними скоро, сто процентов скоро, пойдут быстрые и опасные существа. А может, и уже идут. И им очень нужно добежать до реки, тут в барханах они едва одного мальчишку смогли угомонить. А если их догонит два или три взрослых воина? Нет, останавливаться нельзя.

– Давай, Александр, давай, – шепчет Саблин.

Он думает, что Сашка сейчас обозлится, ответит резко, мол, не подгоняй, сам знаю. Но Каштенков молчит, видно, совсем сил не осталось.

Это плохо, и тогда Аким говорит:

– Температура, Саня?

– Тридцать, – с видимым трудом говорит пулемётчик.

– Понизь до двадцати восьми.

– Есть, понизить до двадцати восьми.

– Стой, – говорит Аким, – давай воды выпьем.

Они останавливаются, один пьёт, другой смотрит по сторновкам, охраняет, потом меняются. Передышка минута. Это много, Саблину даже думать не хочется, сколько за минуту может пробежать по барханам сильный дарг. И тут до них докатывается тихий-тихий хлопок. Им прекрасно знаком этот звук.

– Нашли, значит, мертвяка своего, – хрипло говорит Сашка.

В его голосе чувствуется злорадная усмешка. Они с Акимом знают, что кого-то наверняка мина убила, а может, и не одного. Для людей незащищённых бронёй противопехотная мина – верная смерть или серьёзные раны.

Саблин радуется, что товарищ начал говорить, постоял, воды выпил, хоть чуть-чуть отживел.

– Пошли, торопиться надо, – говорит Саблин, – у нас сегодня ещё дело есть.

– Какое ещё дело? – Удивлённо спрашивает Каштенков.

– До темноты дожить, вот какое, – говорит Аким.

И они пошли на восток. А до воды оставалось уже совсем немного, рукой подать.

Даже через фильтры шлема проникал запах тины и воды, барханы измельчали, становились всё короче и ниже, сходили на нет. Река совсем была близко, всё больше и больше виднелась растительность, скудная, серая, но это была уже не пустынная колючка и поганый анчар.

Сашка остановился, поднял руку, а потом сделал два неуверенных шага в сторону и повалился на песок бархана.

– Саня, ты чего, – произнёс Саблин, хотел подбежать к нему, ускориться, но сил не было, там и плёлся еле-еле, пока не сел рядом с товарищем.

– Акимка, надо перекурить, – хрипло сказал пулеметчик, открывая забрало.

– Сань не время, потерпи пару километров. На берегу будет место, поставим мины, окапаемся и покурим, да… Найдём высокое место, заляжем и покурим. Давай, вставай…