Как-то раз Миа заметил, что Люк чем-то очень воодушевлен, что его нечто сильно беспокоит и гложет внутри. Он пытался выяснить, почему глаза брата горят, почему он вдруг начинает смеяться ни с того ни с сего, не объясняя причину этого смеха.

Почему он, когда делает работу по дому, например чистит картошку или рубит дрова, вдруг останавливается словно что-то вспоминает или выходит из какого-то транса, а затем как ни в чем не бывало продолжает заниматься делами.

Миа нужно было выяснить, не залез ли дьявол в его кожу снова.

– Почему ты перестал чистить, Люк? О чем ты только что вспомнил?

Миа уставился на своего брата-близнеца, которого отличить от него могла только мать, да и то не всегда: когда бывало выключали на улице фонари, под освещением горящей свечи своих детей Ребекка могла узнать только по голосу.

У Миа была родинка на правой лопатке, у Люка родимых пятен отродясь не имелось. Но Люк, по ее мнению, всегда был другим.

Как она когда-то выразилась: «Подвержен силам сатаны». Ребекка была убеждена, что виной тому женское начало, прорастающее в ее сыне.

– Разве я не могу о чем-то вспомнить, Миа? – перевел на брата свой мечтательный взгляд Люк.

– Можешь, но ты больно часто начал вспоминать о чем-то. Мне это не нравится.

– Это не нравится тебе или матери?

– Мне, – твердо заявил Миа. – Мать ни при чем.

– Понятно. Ты хочешь узнать, о чем я все время думаю?

– Да.

– А я тебе этого не скажу, Миа. Даже не проси, – улыбнулся Люк и продолжил чистить картошку для супа.

– Ты думаешь о женщинах? Снова представляешь себе, как занимаешься с ними… тем, чего нельзя произносить вслух! – Миа аж вскрикнул от запала, с которым произносил эту речь.

– Только пискни, я тебя здесь прирежу и твой язык сварю в супе вместо курицы. Твое трусливое вонючее тело я топором разрублю на части и утоплю в туалете, мать лишь по весне тебя найдет, когда будет прикапывать дерьмом огород.

Люк держал лезвие ножа у шеи своего брата. Глаза Миа налились слезами, он тихо хлюпнул носом, но не проронил ни слова.

Тринадцатилетний мальчик, который только что обмочил штаны, не хотел умирать так рано, а уж тем более мучить себя вопросом – о чем думает его брат.

Миа родился слабым духом, но с сильным желанием жить. У Люка получилось все наоборот. Он бы никогда не приставил этот нож к горлу своей матери, но не потому, что так неистово ее любил и относился к ней как к иконе, а потому что мать еще сильнее надавила бы своим горлом на лезвие.

В этой семье мужчины плакали, а женщина – никогда.

– Никто мне не запретит думать, Миа. Никто! Ты меня понял? Пусть мне не разрешат делать, пусть отрубят мои пальцы, пусть выколют глаза, чтобы я не смотрел на то, на что мне нельзя смотреть. Но мечтать мне никто не запретит! И если ты еще раз спросишь у меня, о чем я думаю, или выдвинешь на этот счет свои версии, то я тебя утоплю, когда мы пойдем на речку, и скажу, что ты утонул. Ты меня понял? Брат… – с какой-то неприязнью выговорил последнее слово Люк, в чьих руках находился нож и жизнь Миа.

– Я тебя понял, – сквозь слезы пробормотал тот. – Отпусти меня, пожалуйста, я никому ничего не скажу.

– Нет. Ты уже один раз зарекомендовал себя должным образом. Я тебе сейчас отрежу язык, чтобы ты больше не мог говорить обо мне, затем отпущу. А матери ты скажешь, что прокусил его сам, потому что хотел умереть.

– Ты больной, Люк! Я этого не скажу. Я тебя сам убью.

– Не убьешь, кишка тонка. Ты будешь всю жизнь плакать и терпеть, но никогда не воткнешь нож в мою спину. Ты бесхарактерный, Миа, и противный, как тряпка, которой только что помыли полы, а теперь противно брать ее в руки. Ты ничего мне не сделаешь за отрезанный язык, даже проглотив литр собственной крови. Думаешь, я не вижу, как тебя унижает Роберт из параллельного класса? Думаешь, я никогда не замечал того, как он тебя молотил ногами за школой на глазах у других парней и девушек? Я, по-твоему, слепой?

– Почему ты никогда не встал за меня, если все видел?

– А что с того? Встану я раз, встану я два. А на третий раз меня не окажется рядом – может, убегу из дома. Что ты будешь делать без меня? В Роберте скопится еще больше злости, и он тебя покалечит. Ты здоровый трус, который боится остаться калекой. Если я за тебя встану, это тебе не придаст уважения к себе!

– А может, и придаст. Откуда тебе знать? Может, я научусь драться, как ты, и смогу за себя постоять сам.

– Даже если ты научишься драться, Миа, это не сделает тебя сильнее. Колючий прут брать больнее, чем обыкновенный, без шипов. Но вместо того, чтобы его брать, – его начнут ломать в том месте, где шипов нет. Ты гибкий прут, Миа, и даже если ты получишь черный пояс по карате, это не спасет тебя от трусости. Кусок палки никогда не превратится в железо, ему не поможет ни карате, ни нож. Палка может со временем отрастить на себе шипы, но никогда она не сможет стать тем, чем не является.

– А чем ты лучше палки, Люк? – Миа даже под лезвием ножа начал становиться смелее, когда стали затрагивать его чувства.

– Я изначально родился проволокой. Такой тонкой, что любой деревянный прут окажется тверже и лучше. Но из железной тонюсенькой проволоки толстое железо сковать реальнее, чем из деревянной палки. Я никогда не расскажу матери, что ты делаешь каждую ночь под одеялом около пяти часов утра, но если однажды то же самое сделаю я, ты сдашь меня первым же делом. Я часто задавался вопросом – почему?

– И?.. – с дерзостью в голосе спросил Миа. Он больше не боялся нагретого лезвия ножа, он боялся ответа. Больше всего на свете в эту секунду Миа боялся услышать о себе правду.

– Ты хочешь заслужить любовь. – Люк сначала ослабил хватку, а затем и вовсе убрал нож от шеи брата и продолжил как ни в чем не бывало чистить картофель. – К моему сожалению, не мою.

– В каком смысле?

– В самом прямом, Миа. Ты слабый, а хромой пес всегда ищет защиты у хозяина, а не у другого пса. Который целее. Мы с тобой псы, и пусть у нас течет одинаковая кровь, но мы псы разной породы. Я никогда не стану выпрашивать любовь у матери. Но не потому, что я сильнее, что я из железа, а потому, что мать не умеет нас с тобой любить.

– Она умеет, Люк. Ты ошибаешься.

– Да, я видел несколько раз, как она гладила тебя по головке и целовала в ушко, но этого всего мне не нужно. Может быть, нужно тебе, а?

Миа покраснел, но ничего не сказал. Ведь в те редкие минуты, когда мать его гладила и целовала, ему казалось, что их не видит никто и это самая большая в его жизни тайна.

Миа всем юным сердцем верил, что мать любит его больше, чем брата.

Когда Люк дочистил картофель, то подошел к кувшину с водой и помыл руки.

– Мне нужно, чтобы она меня понимала, а не гладила и целовала, ясно? Она не умеет меня любить так, как нужно мне. Она прекрасно умеет, как нужно тебе, когда меня рядом нет. Но я ее за это не виню, ты не любимее, ты – слабее. И если эта женщина, которая нас кормит и стирает твои грязные трусы, так как свои я стираю уже давно сам, хоть раз меня обнимет и спросит, что у меня на душе, спросит по-настоящему, как друг, а не как церковь, то я ей все расскажу. Я ей во всем признаюсь, и, возможно, после этого я не буду ходить в школу с опущенной головой. Возможно, после этого я наконец перестану стыдиться своего взгляда на девушек, на женщин. Я перестану стыдиться себя. Тебе ясно, Миа?

Его брат понимающе качнул головой, но ничего не сказал.

– Но если ты разболтаешь обо всем, что я тебе только что сказал, матери, то готовься остаться без языка. А если еще пожалуешься, что я грозился тебя убить, – я тебя сегодня же ночью убью, утоплю в туалете, а затем уйду из дома навсегда. Клянусь тебе, Миа, что сделаю так, как я только что тебе сказал. И если ты хочешь проверить, насколько ценна моя клятва, то беги к матери сейчас же.

Миа не сделал и шагу.

– Не убивай меня, Люк. Я ей ничего не скажу, клянусь тебе. Я хочу, чтобы ты научил меня драться. Обещаю тебе, что стану железом, даже если изначально родился палкой.