Нет норматива сидения у костра.

Тут как совесть старшему наряда, сержанту, подскажет.

Костя сложил заранее нарубленную сухую щепу шалашиком, в основание сунул бересту. Потом пошли полешки покрупнее, а уже потом березовый швырок. Бревнышки такие, которые можно перекидывать одним броском.

Огонь весело сожрал щепу, перекинулся на поленья, затрещали березовые чурки. Да и ветерок помогал.

К утру он не стих и дул уже не набегами, как тундровый зверек. Ровно, как из трубы, тянуло из глубокого распадка.

Костя спиной чувствовал – идут…

Четыре колонны зэков появлялись каждое утро.

Одна от березовой рощи, где до сих пор виднелся черный шрам просеки. Там валили лес для пилорамы. Другие зэки понуро брели с поляны. Той самой, где раскинулось кладбище. Ровные ряды колышков с затесями. На них химическим карандашом писали номера умерших.

Третья колонна тянулась из промзоны. Шагали бетонщики в почти окаменевших от цемента робах. Крупнотелые тетки-проходчицы, костистые и высокие, наползали по гребню сопки. Снегу наметало там почти по пояс. Казалось, что проходчицы ползут по снегу.

И наконец, тачковозы скрипели тачками по мосткам от склонов сопок.

Там они набирали грунт для отсыпки трассы.

Шли на пламя Костиного костра.

Ну… Зэки да зэки.

Сколько их Костя повидал на своем веку. Жалкие, сгорбленные, выражение лиц или настороженно-злобное – зэк всегда готов к тычку, окрику и удару, – или скорбно-тупое. Мутный взгляд под ноги. Зэк редко смотрит в лицо конвоира.

Колонны объединяла одна странность, она пугала Костю.

Телогрейки и бушлаты у зэков были… красного цвета!

Цвета крови.

Словно четыре кровавых ручья текли по склону сопки и впадали в тоннель. Оттенков красного было несколько. Бригадиры и нарядчики шагали в темно-алом, как будто бы бархатном. Цвета бордовых кулис в каком-то театре. Может, Большом – главном театре страны, который так любил товарищ Сталин. Рядовые зэки шли в кумачовых телогрейках.

Словно лепестки маков, телогрейки трепетали на ветру полами.

Зэчки, все-таки, наверное, потому что женщины, были одеты в малиновые бушлаты. Цвет менялся, если Костя переводил свой взгляд с одной колонны на другую. Потом он внезапно догадался. У него же высокое давление! И потому так кровавит в глазах. Но ничего не мог с собой поделать.

«И мальчики кровавые в глазах». Вспоминалось откуда-то, из тайников студенческой памяти. Только тут были не мальчики, а тетки и мужики. В бушлатах, подпоясанных веревками.

Костя слышал их шаги.

Все ближе и ближе.

Резко поворачивался.

Он надеялся, что видение пропадет.

Не пропадало.

Он видел лица зэков. Прозрачные и белые, словно картонные маски, выкрашенные белилами. Изморозью были покрыты их брови и ресницы. На шапках лежал снег. Некоторые зэчки кутались в грубые солдатские одеяла, подпоясанные обрывками веревок, ремнями и даже тонкой стальной проволокой. Костя понимал, что все они призраки. А не живые люди. Подкладывал и подкладывал поленья в пламя уже вовсю бушующего костра. Костя знал: чем скорее разгорится костер, тем быстрее пропадут видения.

Не дойдут они до портала.

Одна зэчка садится рядом, у костра, и тянет руки к пламени.

Она спрашивает:

– Как тебе живется без меня, Ярков?

Это Сталина Говердовская.

Она гладит Костю по щеке. Он чувствует ледяной холод ее ладони.

Костя развязывает свой вещмешок, достает из потаенного уголка янтарные бусы и протягивает Сталине:

– Вот смотри, смотри… Я сохранил!

Озирается по сторонам.

На снегу лежат желтые бусы.

Никого. Ни колонн зэков в красных телогрейках, ни Сталины.

Только гудит пламя огромного костра. Ветер затягивает его в жерло тоннеля.

Там притаилась вечная мерзлота.

Костя проверяет пистолет под мышкой, забрасывает рюкзак за плечи и скользит в сопку на широких лыжах, подбитых камусом.

Снег еще лежит на ветках елей. Зима никак не отступит. Где-то снег искристый и тяжелый – на иглах стланика. С подтаявшей, а потом и заледеневшей, коркой. А где-то лишь припорошил кусты.

И уступы портала Дуссе-Алиньского тоннеля.

Высоко на портале хорошо виден барельеф Ленина – Сталина. Крупно выбита дата: 1947–1953. На сером бетоне уступов, присыпанных белой крупкой, кто-то оставил мелкие следы. То ли бурундук бегал – вышивал крестиком. То ли белка прыгала, шелуша шишку.

Вон и скорлупки раскиданы.

Оголодали зверушки за зиму.

Мелкие следы обитателей тайги.

И один огромный след людей. Двухкилометровый тоннель в скале.

Уже капель на портале, но и сильно морозит по утрам. А то невесть откуда налетит, как изголодавшийся зверек, буран. Поначалу крутит хвостом между елок, а потом накрывает перевал сизой мглой.

И уже не зверек он вовсе, а седой и косматый медведь. Весна его, что ли, гонит из берлоги.

Чрево тоннеля дышит холодом.

Там весны не бывает. Изморозь на бетонных стенах. Капают тяжелые капли, эхом отдаваясь под сводами.

У портала, на серо-розовом камне, стоит деревянная тачка. Колесом она вмурована в гранит. Памятник такой. Первостроителям Байкало-Амурской магистрали. Скульптор неизвестен. Памятник не комсомольцам-добровольцам 70-х годов прошлого века, а зэкам 30-х.

Изменникам Родины и врагам народа.

Между ручек тачки-памятника висит цепь, похожая на кандалы каторжника. Зэки приковывали себя к тачкам. Потому что единственный инструмент – тачку, которая обеспечивала дневную выработку и хорошую пайку хлеба, ночью могли украсть другие зэки. Те, которые были заняты на вспомогательных работах и получали хлеба гораздо меньше тачковозов.

Знаменитое ноу-хау командира Бамлага, генерала Нафталия Ароновича Френкеля, главного прораба стройки: как потопаешь – так и полопаешь! Мотивация примитивная, но действенная. Когда нужно было рапортовать о досрочной проходке штолен или об отсыпке магистрали в рекордные сроки – к 7 Ноября, или там к 1 Мая, нарядчики вешали на далеко вбитом впереди колышке красный кисет с табаком.

Или крепили алюминиевый бидончик со спиртом.

Махорка и водка на зоне всегда дороже денег.

Но не дороже свидания с Варюхой. И спорить нечего. Варюха, по-зэковски, полюбовница.

Случка зэков и зэчек была в арсенале энкаведов на Дуссе-Алине, как способ поощрения за ударную работу путеармейцев скального фронта. Так их тогда называли в многотиражках стройки. Путеармейцы скального фронта.

Слова «зэк», как и «энкавед», в газетах того времени Костя не встречал. Да и энкавэдэшниками их звали только в народе. И то – шепотом.

А красный кисет – как дойдешь, так покуришь.

А бидончик блескучий – как дойдешь, так выпьешь.

Если будет чем закусить. Да поймать на мушку хариуса в бешеном Чёрте – речка так в распадке, внизу у тоннеля, в каменном мешке бьется, дело плевое! Был бы только крючок, сделанный из иголки. А можно еще из булавки. Только правильно опустить жальце на огне.

Вспоротый по хребту серебристый хариус с оранжевыми пятнышками по бокам, присыпанный сверху сольцой. Нет вкуснее закуски под спирт, разведенный водой из того же Чёрта.

А если еще и горбушка черного хлеба…

Хоть липкого и невкусного, как глина. Зэки его называют кардиф.

Много ли надо зэку! Он летом густо мажет лицо солидолом, чтобы мошка и комар не так жрали. А зимой дышит на контрольный термометр у ворот в промзону. Минус тридцать восемь! Надо бы сорок. Тогда дадут по куску горячего пирога с картошкой. И могут отменить лесоповал.

Молодой еще зэк, студент из Хабаровска по кличке Писатель, дует на столбик: «Поднимется!» Бывалый, бригадир фаланги бетонщиков, весь словно скрученный из мышц, ему отвечает: «Поднимется-поднимется… Колымится!»

Кружка горького, как отрава, пихтового настоя от цинги. Бочка стоит в коридоре каждого барака. И топают оба в строй, на утренний развод.