Пока дети спали, она приготовила деньги для раздачи милостыни – таким образом она надеялась отблагодарить Бога за этот счастливый день и пресечь на корню все кривотолки касательно возвращения ее сына. Позже она поехала в магазин, и холодильник наполнился его любимой едой: зеленые яблоки и вишня, фисташковое мороженое с миндалем, профитроли с ванильным кремом – все те лакомства, за которые ему частенько попадало в детстве.

Допустимо ли испытывать большую радость, большее облегчение из‐за возвращения Амара, чем из‐за свадьбы дочери? Прежде чем Рафик ушел, чтобы следить за всеми приготовлениями – столы, стулья, помост для жениха и невесты, – Лейла поднялась по лестнице и вошла в его комнату.

– Ты меня выслушаешь, отец? – обратилась она к мужу. – Ты можешь хотя бы сегодня ничего не говорить?

Она всегда находила способ избегать его имени. Сперва из скромности, после – по обычаю, в знак глубочайшего уважения к нему. Теперь же говорить иначе было бы просто-напросто неестественно.

Рафик перестал застегивать рубашку и посмотрел на жену. Лейла имела полное право обращаться к нему с этой просьбой – долгие годы она не вмешивалась и не оспаривала его решения. Вот почему теперь она не отступала.

– Пожалуйста, ради меня, не говори ничего, что разозлит или расстроит его. Завтра мы сможем обсудить все, что захочешь, но сегодня, прошу, давай не будем портить праздник.

Прошлым вечером, когда Амар только приехал, они как могли старались вести себя дружелюбно. Рафик даже кинул сыну традиционное «салям»[4], прежде чем Лейла перехватила инициативу – накрыла ужин, а после отвела Амара в его спальню.

На секунду ей показалось, что муж обиделся – так медленно он застегнул все пуговицы на запястьях.

– Я и близко не подойду к нему, Лейла, – ответил он наконец, опуская руки.

Амар и Рафик стояли на противоположных концах переполненного зала, и в тот момент, когда их взгляды встретились, Амар понял, что между ними действует нечто наподобие негласного соглашения: оба знают, для чего они здесь и почему не решаются приблизиться друг к другу. Амар первым опустил глаза. Он все еще чувствовал гнев и вызванное им отчуждение. Все внутри него будто сжалось, как та пружина, жесткость которой невозможно ослабить.

Поначалу, встречая знакомых, которые все как один интересовались его делами, Амар сочинял всякие небылицы. Одному он представился художником, другому наплел, что он инженер, но был раздражен тем, какое сильное впечатление произвела эта новость. Третьему он сказал, что планирует стать орнитологом, а в ответ на растерянный взгляд собеседника пояснил: «Птицы. Я хотел бы изучать птиц». Но вскоре эта забава ему надоела, так что он просто старался закончить разговор как можно скорее.

Амар вышел через арку мимо детей с их вечными играми, мимо лифтов и остановился только тогда, когда звуки шенаи практически смолкли. Он совсем забыл, каково это – проходить сквозь толпу знакомых, чувствуя себя лицемером, ощущать на себе пристальный взгляд отца, прекрасно понимая, что тот подсознательно ждет, когда сын в очередной раз опозорит всю семью, когда с его языка сорвется очередная ложь.

Он продолжал шагать, пока не оказался у бара в противоположной части отеля. Конечно, никто из гостей Хадии не осмелился бы прийти в такое место. Даже ему самому нахождение здесь в день ее свадьбы казалось предательством. Поставив локти на стойку, он тяжело вздохнул и спрятал лицо в ладонях. Гнусавый голос шенаи звучал так далеко, что приходилось изо всех сил напрягать слух, чтобы расслышать его.

Это казалось невероятным, но прошли всего лишь сутки с тех пор, как он отважился подойти к дверям родного дома и постучать. Больше всего он поразился тому, что все здесь сохранило свой первозданный вид: тот же оттенок имела ночь, то же окно на втором этаже, лишенное ставен.

Свет не горел во всем доме. Никто не догадывался, что он приехал, и не догадался бы никогда, стоило лишь повернуть назад. Он утешал себя мыслью, что в этом случае ему не придется встречаться с отцом и видеть, как изменилась мать после его побега. Луна над головой была почти что полной, и, точь‐в-точь как в детстве, он принялся различать на ней очертания человеческого лица, а после – имени, написанного вязью, на которое всегда с особой гордостью указывала его мать. Амар почти что улыбнулся, обнаружив и то и другое.

Вероятнее всего, он ушел бы именно теперь, но в комнате Хадии загорелся свет. Переливчато-зеленый, как голова селезня, он разлился за шторами, и этого оказалось достаточно, чтобы сердце его дрогнуло. Она рядом.

Он сам устроил свою жизнь таким образом, что потерял всякую возможность видеть ее. Он даже не узнал бы о том, что Хадия выходит замуж, если бы месяц назад она сама не позвонила ему и не попросила приехать. От удивления он не снял трубку, но столько раз потом прослушал оставленное на автоответчике сообщение, что запомнил его наизусть. После того звонка он постоянно прокручивал в голове все сказанное, чувствуя, что момент его возвращения близок, но он не принесет с собой ничего хорошего.

Свет в ее комнате и чернота у него внутри. Как‐то летом они открыли жалюзи и протянули между своими комнатами веревку с двумя пластмассовыми чашками на концах. Хадия заверила его, мол, она знает что делает. Она уже мастерила такое в школе. Амар не был уверен, что ее голос действительно передается ему по натянутой веревке, а не доносится по воздуху, но ей он этого не сказал. Они играли в войну. Идея принадлежала Хадие – она всегда блестяще придумывала игры. Наблюдательный пункт располагался на втором этаже. «Синяя птица на ветке, прием», – сказал Амар, выглянув в окно, и снова присел на корточках. «Почтальон на улице, – ответила Хадия, – у него куча писем, прием».

Отец был вне себя, когда увидел, что жалюзи сброшены на подъездную дорожку, а одна из них сильно погнута. С виноватым видом дети выстроились перед ним: старшая Хадия, средняя Худа и младший, пытавшийся укрыться за их спинами, – Амар. «Твоя идея?» – спросил отец, глядя только на него. И был прав. Действительно, именно он придумал вытолкнуть жалюзи на дорогу. Хадия молча уставилась в пол. Худа кивнула. Хадия посмотрела на сестру, но ничего не сказала. «А вы две? – обратился к ним отец. – От вас я такого не ждал».

Амар дулся в своей комнате. Он закрыл окно и рухнул поверх прохладной простыни. От них ничего другого и не ждали. И хотя Хадия с того дня никогда больше не позволяла себе трогать жалюзи, Амар повторял этот номер каждые несколько лет, пока отец не махнул на него рукой и не отказался от ремонта вовсе.

– Не надумал выпить? – спросил его бармен.

Амар поднял глаза и покачал головой. Было бы лучше для всех, скажи он «да». Выпивка угомонила бы его, и, быть может, он сумел бы насладиться яркими красками, вкусной едой и щемящим звуком шенаи. Но он не станет пить. Он вернется домой ради матери и сестры, потому что обещал им.

На телефон пришло сообщение от Худы: «Хадия просит тебя прийти. Номер 310». Весь день он боялся, что сестра вызовет его на разговор только потому, что считает себя обязанной сделать это. Сам же он смутно догадывался, что чувство того же порядка привело его обратно в родительский дом, а вовсе не любовь. Но теперь в нем зародилось нечто новое – не то чтобы волнение или счастье, но что‐то напоминающее надежду. Он поднялся на ноги и шагнул туда, куда звал его шенаи, – к своей семье.

Амар может прийти с минуты на минуту. Самое главное теперь – не вести себя так, как накануне, когда она была настолько шокирована его приездом, что не смогла выдавить из себя ни единого слова. Она просто обязана быть к нему добрее.

Прошедшие три года сообщили лицу Амара какую‐то новую серьезность: под глазами залегли тени, на подбородке появился свежий шрам, помимо уже бывших – возле губ и бровей. Он, казалось, ссутулился, и Хадия почувствовала, что былая уверенность покинула брата, словно уверенность была такой же частью физиологии, как его особенная полуулыбка. Больше прочего ее мучило то, каким маленьким вдруг стало его лицо, какими острыми были плечи и ключицы, выпиравшие из‐под футболки, и с каким страхом он смотрел на нее, будто бы желая исчезнуть. Но сегодня она постарается держать свои наблюдения при себе и встретит его улыбкой.